Но пойми, я не могу рисковать собой!
Не рискуй. Поезжай. А я останусь. Вот и вопрос исчерпан.
Но это невозможно!
Почему? Герман удивленно поднял брови. Или ты не считаешь меня достаточно взрослым для такой самостоятельности?
Битый час уговаривал Василий Кирикович сына покинуть Лахту, «пока не случилось ничего страшного», но так и не смог добиться его согласия на отъезд...
Еще не стихли шаги Василия Кириковича, а Герман уже не помнил ни об отце, ни о разговоре с ним. Катя только одна она занимала его мысли и воображение. Он сомкнул веки и, словно по волшебству, сразу увидел ее лицо, смуглое и нежное, и глаза глубокие, как небо, доверчивые и пугливые, откровенные и ласковые.
«Красота человека в красоте его души», вспомнилось банальное, многократно слышанное и вызывающее лишь снисходительную улыбку. Но теперь Герман верил в это.
35
Последний раз Михаил был в Сарь-ярь пять лет назад. Он ожидал увидеть такую же запустелую, как Лахта, деревню с полуразрушенными избами и был немало удивлен тем, что сарьярские дома сохранились на редкость хорошо. Когда он сказал об этом Степану, тот усмехнулся.
А ты не примечаешь, что домов-то стало меньше?
Михаил пожал плечами.
Я ими избу топлю, пояснил старик. Как народ уехал, так я ни полешка из лесу не привез. Которая хоромина провалилась или уже еле держится, я ее разрою и на дрова. Мне хорошо, и вид не портит. И свету в деревне больше.
Разве так... можно? спросил Михаил. Ведь у каждого дома есть хозяин.
Есть... Они сами, когда уезжали, мне так посоветовали. Говорят, когда знать будем, что избы своей тут нету, то и тосковать меньше станем. Вот я и палю... Моркотно только с печками. Так оставить смотреть на них тошно, вот и разбираю по кирпичику. На задворье целый штабель скопился, хоть дом кирпичный клади!..
Изба Степана опушенная[18], с большими окнами стояла как новенькая. Перед фасадом в густых черемухах белели скворечни.
Сам, что ли, делал? удивился Михаил.
А кто же! По весне вышел раз на улицу, а они так заливаются, так чивыркают!.. Слушал я, слушал, и будто палкой в лоб: скворчики в родимые края прилетели, а жить-то им где? Все старые скворечни в деревне пообвалились да сгнили. Вот и сколотил. Четыре штуки.
Ну, дедко!..
А чего же? Безобидная птица, веселая, к человеку привычная... А мне невеликий труд. Во всех домиках жили. То-то гаму было!.. Теперь-то уже разлетелися.
Степан неторопливо, с толком показывал Михаилу свое подворье.
Жил он крепко, с крестьянским размахом, во всем чувствовалась рука хозяина, умелая и неленивая. Усадьба обнесена еловым частоколом чтобы куры не пакостили в картошке да на грядках, возле дома глубокий погреб с ледником, колодец с плотной крышкой и нескрипучим и нерасшатанным воротом; за сараем, вдоль стены штабель кирпича, в некотором отдалении зароды сена, покрытые пластинами еловой коры, такими же пластинами укрыты длинные поленницы дров; под черемухами столик и широкая скамья («тут мы со старухой иногда чай пьем!»); половина сарая, дальняя от избы, до крыши набита сеном, а в ближней половине, на гладких жердях рыболовные снасти и всякая всячина; тут же, у окошка большой верстак и полный набор столярного и слесарного инструмента.
Степан водил Михаила по усадьбе, рассказывал, каким нелегким трудом все это накапливалось и создавалось, и в мыслях ступень за ступенью как бы повторял свой жизненный путь, будто подводил итог и оценку: а так ли жил, все ли сделал, что можно было сделать за те долгие годы, что остались позади?..
Шестнадцатилетней девчонкой привел он Наталью ненастной осенней ночью в родительский дом. Осветил отец лучиной румяное лицо отчаянной девки; которая тайком рискнула бежать с парнем из своего дома, обошел ее кругом, оглядел с ног до головы и сказал всего четыре слова: живи, с богом, веди хозяйство!.. Даже не спросил, откуда, чья, какого роду.
Так без родительского благословения, без венчания и свадьбы, без подарков и приданого стала Наталья женой Степана единственного сына в семье Тимофея Кагачева. Впрочем, и семьи-то в ту пору уже не было: жена Тимофея год как в земле лежала, а дочки четверо были выданы замуж.
Они, эти дочки, начисто разорили отцовское хозяйство: в три года четыре свадьбы! Вот и рад был Тимофей, что сын привел самоходку.
Подорвавший здоровье в солдатах, Тимофей всего три года прожил после женитьбы сына. Отходил он легко, радуясь, что невестка родила двух парней. Раз будут в доме мужики, думал он, рано или поздно Степан выправит житье. И с мыслью, что судьба сына окажется счастливее, тихо скончался.
Вскоре после смерти отца и начал Степан строить этот дом. Он рассчитывал в будущем не отделять сыновей, чтобы вести с ними единое хозяйство, и потому дом затеял рубить огромный с высоким подклетом, из двух пятистенков под общей крышей и с едиными сенями.
Строился трудно, без мала десять лет, и только въехал в новые хоромы со своим разросшимся семейством началась коллективизация.
Убоявшись раскулачивания, хоть и числился в середняках и имел всего одну лошадь и две коровы, Степан отказался от мысли довести строительство до конца. Лес, заготовленный на двор с конюшней, хлевом и сараем, вместе с лошадью и коровой сдал в колхоз, а подклет одного пятистенка превратил в хлев...