Без меня он никуда не уедет. А я, может, еще целый месяц буду здесь жить.
Ой, как хорошо-то! обрадовалась старуха. Спасибо тебе, внучек! А то мы с дедком совсем загоревали. Ты батьке-то скажи, что Митрий больше не будет ему мешать... Дак я пойду. А ты ешь, все тут, на столе... Погоди-ко! Можно, я Василью стакашек морошки положу?
Бери хоть два. Только не надо ему ничего носить. Просто смешно!..
Да мне ведь чего? Мне не тяжело, схожу...
Сон Василия Кириковича был настолько глубок, что его не потревожило торопливое шарканье резиновых сапог в высокой траве.
Акулина, меньше всего ожидавшая встретить сына в таком не подходящем для уженья месте берег здесь был особенно низок, едва не вскрикнула, когда увидела Василия Кириковича лежащим.
Господи, что же это такое? беззвучно прошептала она и впилась глазами в румяное лицо сына.
Ровное, с легким сопеньем дыхание, срывавшееся с полураскрытых твердых губ, мгновенно успокоило старуху, и она с умилением, на которое способны только матери, склонилась над сыном, чтобы хорошенько рассмотреть его лицо в такой близости.
Ничто не ускользнуло от ее взгляда ни единичные седые волосинки на висках, ни чуть приметные морщинки под глазами, ни даже крохотный шрамик над правой бровью метка озорного детства.
Но чем дальше смотрела Акулина на это лицо, тем меньше находила в нем того, что свято хранила в сердце и в памяти.
Глубокая лысина сделала лоб Василия Кириковича неузнаваемо высоким и покатым; то ли от полноты лица или еще от чего, но брови как бы раздвинулись и приподнялись внешними концами; прямей и тоньше стал нос. И уж совсем чужими выглядели губы. Раньше они были вздутыми и аккуратными бантиком, как у девушки, теперь же стали прямыми и тонкими с опущенными книзу углами, отчего рот казался большим и немного брезгливым.
Эти перемены и еще что-то неуловимое, что именно, Акулина не могла понять, придавали лицу Василия Кириковича пугающе чужое выражение. Она невольно подумала: вот сейчас сын проснется и будет раздражен тем, что она своим приходом помешала его отдыху. И мать осторожно ступила шаг назад, положила узелок в траву возле сына и тихо-тихо удалилась, унося в сердце смутную тревогу.
Эти перемены и еще что-то неуловимое, что именно, Акулина не могла понять, придавали лицу Василия Кириковича пугающе чужое выражение. Она невольно подумала: вот сейчас сын проснется и будет раздражен тем, что она своим приходом помешала его отдыху. И мать осторожно ступила шаг назад, положила узелок в траву возле сына и тихо-тихо удалилась, унося в сердце смутную тревогу.
Герман знал, что отец, как только возвратится с рыбалки, будет его искать, чтобы сообщить свое решение об отъезде. Но уехать теперь? Это немыслимо! И, чтобы оттянуть неприятный разговор, Герман ушел к озеру и расположился загорать в ложбинке, где его невозможно было увидеть ни от дома, ни с берега напротив деревни. Но Василий Кирикович и здесь отыскал его.
Вот ты где устроился! воскликнул он подчеркнуто веселым голосом. Недурно, очень недурно. Только не перегрейся.
Герман привстал на локте и, не скрывая разочарования, сказал:
А я-то надеялся отдохнуть!.. Думал, ты до вечера проловишь рыбешку.
Василий Кирикович опустился на траву, обхватил руками колени, но сидеть так после обеда было тяжело, и он прилег возле сына, подперев рукой голову.
Я пришел поговорить с тобой...
Так спешно? Мог бы обождать и до вечера.
Я прошу тебя быть серьезным.
А мне что-то спать хочется, Герман лег и закрыл глаза. Убродился за морошкой. Ты думаешь, легко ходить по болоту?
Знаю, нелегко. И, пожалуйста, лежи. Только выслушай меня внимательно. Видишь ли, в чем дело... Как ни горько, но я действительно во многом ошибся, когда собирался сюда ехать. Все получилось не так, как бы хотелось, как думалось там, дома. Василий Кирикович смотрел на сына и чувствовал, что слова не доходят до него, будто ложатся сверху на это уже тронутое загаром лицо с темным пушком над верхней губой. А ему было очень важно, чтобы сын серьезно отнесся к разговору, чтобы понял его, почувствовал его состояние. Он продолжал: Я понимаю, что тебе здесь нравится. И это хорошо. Но, беда в том, что сам я день ото дня чувствую себя все хуже. На душе неспокойно, нервы стали пошаливать, да и сердце...
А ты не расстраивайся по всяким пустякам, составь режим, чередуй покой с активным отдыхом, и все придет в норму.
Мне, Гера, не до шуток, вздохнул Василий Кирикович. У меня получается не отдых, а черт знает что.
Герман открыл глаза, посмотрел на отца.
Чего же ты от меня хочешь? Чем я тебе могу помочь?
Я хочу одного: чтобы ты понял меня нам надо уехать.
Н-да... Не ново. Вчера ты хотел уехать потому, что здешняя среда, как ты выразился, действует на меня разлагающе, сегодня ссылаешься на нервы и сердце. А по-моему, дело совсем в другом. Ты бы поменьше о себе думал, а побольше о людях, о дедушке, бабушке, о симпатичном старичке Митрии...
При чем тут какой-то старик! вспылил Василий Кирикович. Мне до него нет дела. Меня собственное здоровье тревожит...
Вот, вот! И я о том же. Ты не умеешь уважать простых смертных. На работе тебе за это перепадало, и здесь кризис.