Можно, и я пойду с тобой? быстро спросил Герман.
Ну, если желаешь... пожала плечами Катя и осеклась. Она вдруг подумала, что Герман превратно понял ее, будто она специально дала повод для такого вопроса. Она покраснела и, стараясь скрыть смущение, сказала: Я боюсь, что тебе будет скучно с нами.
Да мы с Колькой друзья! Уже не раз окуней вместе пекли!
Катя промолчала. В общем-то она не имела ничего против того, чтобы Герман пошел с нею на пастбище. Но она не могла представить, как пойдет с парнем на виду у отца, матери, братьев и всех гостей...
Песня, русская, но никогда прежде не слышанная Германом, звучала на удивление красиво. Вел ее чистый и сильный голос Нюры Маркеловой, к которой были обращены взгляды поющих. Пели все, в том числе Кирик и Акулина. И они тоже смотрели на Нюру, и лица их были румяны и взволнованны.
Петр взял со стула черную, сверкающую лаком хромку, сел и осторожно раздвинул мехи. Звуки гармоники вплелись в хор настолько мягко, что Герман не сразу расслышал их. Но постепенно мелодия набирала силу, и по мере того, как звучала уверенней и свободней, певцы переводили свои взгляды на гармониста. И Нюра теперь тоже смотрела на сына, и скоро песня зазвенела еще более напевно и стройно.
Герман не вникал в содержание песни, но когда сидящие за столом с выражением пропели, как князь выхватил саблю и голова какого-то старика конечно же, одинокого и беззащитного! покатилась на луг, Герману вдруг сделалось так жаль и своего деда, и свою бабку, и сгорбленную старушку Феклу, и сухонькую Оксю, и почти столетнего старика Тимоя, будто это над их седыми головами поднялась чья-то жестокая рука с острой саблей. Почему-то подумалось, что после такой печальной песни старики опять начнут плакать, и потому нестерпимо захотелось уйти к Кольке и Люське, уйти сейчас же, немедленно, чтобы не видеть больше слез и не слышать жалоб. Он посмотрел на Катю. Она слушала песню рассеянно и, казалось, была занята какими-то своими мыслями.
Когда же песня смолкла, никто не заплакал. Наоборот, все задвигались, заговорили, а Иван и Митрий стали разливать водку. Воспользовавшись этим оживлением, Герман обернулся к Кате, сказал:
Ну что, пойдем?
Он хотел сказать это очень тихо, но получилось довольно громко, и Нюра с любопытством взглянула на дочь, потом на Германа. Он смущенно пояснил:
Мы думаем сходить к Коле и Люсе. Все-таки им там скучно одним...
Подите, подите, чего же!.. добродушно отозвалась Нюра и перевела взгляд на мужа, который провозглашал тост.
Говорил Иван по-вепсски, серьезно, но по тому, как все улыбались и как под конец он сам рассмеялся, Герман понял, что сказано было что-то приятное и веселое...
26
Они вышли из-за стола, когда под звонкие переборы гармоники разудало грянула старинная песня «Златые горы». Шли рядом, но Катя держалась в таком отдалении, чтобы как-нибудь случайно не задеть Германа локтем или узелком с гостинцами.
Давай мне! Герман протянул было руку к узелку, но Катя еще более отстранилась.
На нас же смотрят!..
Ну и что? Пускай смотрят, он взглянул на ее серьезное, тронутое стыдливым румянцем лицо, и только тут почувствовал, насколько сильно она смущена, как неуверенны и скованны ее движения.
Но эта наивная девичья стеснительность делала Катю еще более прелестной. Оберегая ее от излишней неловкости, Герман больше не пытался ни прикоснуться к ней, ни заговорить первым.
Бессловесные, настороженные и взволнованные взаимной близостью, они прошли по деревне и свернули на старую заросшую дорогу. Теперь их никто не мог видеть и Герман опять взялся рукой за узелок.
Зачем? удивилась Катя. Он же не тяжелый.
Все равно давай! Или боишься, что я съем твои подарочные пирожки?
Она засмеялась, но узелок отдала.
Ешь. Не жалко.
А теперь дай руку.
А если нет? с игривым лукавством она заглянула ему в глаза.
Тогда возьми мою, нашелся Герман и протянул ей свою руку. Катя хотела шлепнуть по ней, но он ловко поймал ее ладонь. Какая большая у тебя рука!
Правда? А я думала нормальная.
Конечно, нормальная. Очень нежная, очень милая рука.
Ну да, есть нежности! она повернула ладонь кверху. Вон какие мозоли.
Герман ласково провел своими тонкими пальцами по ее ладони. Кожа была сухой и жесткой.
Тебе слишком много приходится работать, с сочувствием сказал он. Когда я узнал, что ты ночью пасла телят, мне было так жалко тебя! Все представлялось: темная-темная ночь, ветер, дождь, а ты одна с этими телятами, промокшая, беззащитная...
Какой ты смешной!.. Когда я пасла, были белые ночи. Светло, хоть книжки читай. Птицы заливаются, туманы кругом белеют, и цветами пахнет. В избу идти неохота. Да и разве уснешь в такую ночь? А травы много, телята не разбегаются. Разложу огонь и пою песни. Или птиц слушаю. Или мечтаю...
Они брели по проселку, взявшись за руки, и Катя говорила все это простодушно, искренне, и на ее лице не было ни малейшего смущения.
Скажи, ты счастливая?
Не знаю. Вот когда состарюсь, когда мне будет годов сорок, тогда, наверно, скажу, счастливая или нет.
А вообще тебе нравится здесь жить?
Конечно! Здесь же мой дом. И разве плохо у нас? Озеро рядом, лес... Но ведь я дома только летом, сказала она с сожалением. А зимой в интернате жила. Целых десять зим! Сначала в Сарге, а потом в Чудрине... Помню, когда я пошла в первый класс, проучились мы с Петькой две недели Петька-то уже в третьем был, и так мне захотелось домой, что чуть не реву. И вот в субботу, после уроков, мы взяли да и отправились с ним домой. На воскресенье.