Герман проснулся на рассвете от нестерпимой жажды. Чадила лампа кончался керосин, возле постели, сидя на согнутом пополам матраце, спал отец. Он был в костюме, одетом поверх пижамы, и в домашних тапках. Герман протянул было к нему руку разбудить, узнать, почему он так спит, и вдруг вспомнил: ночь, кипящие белые волны, лодка, заполненная водой, и жуткое ожидание, когда она станет тонуть... Потом откуда-то появились Катя и Петр; они подошли к лодке прямо по воде, будто она держала их, говорили что-то хорошее, а сами стали вытаскивать его из лодки в озеро, и он понял они хотят его утопить, и еще крепче вцепился в борта. Тогда Петр так сжал его своими железными руками, что не возможно стало дышать, оторвал от лодки и куда-то понес. И опять он шел по воде, как по суше, а Катя брела рядом, и на ее ногах были белые туфли...
Какой страшный сон!.. Герман привстал в постели, увидел на табуретке бутылку с коньяком, стаканы, половинки апельсина, градусник и таблетки, несколько мгновений непонимающе смотрел на все это и понял: то был не сон! Дрожащей рукой взял стакан, наполненный чем-то темным, понюхал кофе, жадно выпил и упал на подушку.
Он вспомнил, как хотел плыть за Петром, но лодка не слушалась, ее захлестывало волнами, и он вычерпывал воду сапогом. А потом за борт упало весло, и лодку потащило вдоль озера, в темноту еще быстрее.
Все это вспомнилось настолько отчетливо, что Герман, кажется, вновь ощущал, как раскачивается лодка, как в ногах плещется вода и в ней плавает скользкая мертвая рыба. Он хорошо помнил, что лодка начала тонуть: вода хлынула через борт и полностью залила ее, и он уже сидел в воде, но его спасли Катя и Петр. Откуда они взялись и как шли по озеру, почему их держала вода, этого Герман объяснить не мог. И уж совсем не помнил, как пришел домой, когда лег спать...
Болела голова, хотелось курить. Герман пошарил рукой возле постели, где обычно оставлял брюки, но брюк почему-то не было. Тогда он встал и как был, босой, без майки, в одних трусах, направился в избу. В дверях обернулся. Отец спал, свесив голову на грудь и уронив на колени белые руки.
Дед и бабка сидели на лавке рядышком, видно, о чем-то говорили, но, когда Герман вошел, умолкли.
Вы что, никогда не спите?
Какое тут спанье! вздохнул дед. Эстолько расстройства...
Что за расстройство? Герман полез за сигаретами в чемодан.
Да ведь как же! У батьки рука болела, теперь ты захворал...
Ничего я не захворал! Герман распечатал пачку «Столичных». Закури-ка лучше сигарету!
Непривыкший я. Сроду их не куривал, однако протянул сухую руку и неверными пальцами долго выуживал сигарету. Герман дал ему прикурить, сел напротив, к столу.
Дак у тебя чего хоть болит-то? спросила бабка.
Ничто не болит. Голова немножко кружится.
Ну и слава богу!.. А мы так спугались, когда Петька да Катька тебя привели... Лица на тебе не было весь белый, мокрый, и на ногах не стоишь...
Да, конечно, нехорошо получилось, вздохнул Герман.
Ты расскажи, как вышло-то? попросил дед. Почто на Янь-мень-то унесло?
Я весло в воду уронил.
А-а!.. закивал старик. Тогда конечно. И двумя-то веслами в эдакую ветрину не враз выгребешься. А я у Петьки спросил, чего получилося, а он еле языком ворочает, так путем ничего и не сказал.
Испугался я, когда весло упало.
Э, парень! Тут кто хошь спугается... Дед увидел, что сигарета выгорела до мундштука, сказал: А папиросинки у тебя вправду хорошие, легкие и духовитые!..
Вот и кури на здоровье! Все лучше, чем махорка, и подал деду пачку. А я пошел досыпать.
...В это утро Нюра Маркелова сама прибежала к Тимошкиным. Передавая Акулине двухлитровую банку молока, она с беспокойством спросила:
Ну, чего с парнем-то? Как он?
Недавно выставал, заулыбалась бабка. С дедком покурили, поговорили... С виду веселой, а голова, сказывал, болит. Поспит, так и головушка пройдет.
Вот и хорошо!.. А мы сегодня раньше срядились. Росы нету, так не удастся ли высушить, что вчера косили. Правда, батько дождь к обеду сулит...
Дождь будет, подтвердил Савельевич.
И бог с ним. Дождя тоже надо.
23
Трава, скошенная накануне в первой половине дня, сверху подсохла, а снизу была зелена и свежа.
Придется переворачивать, а то не высохнет, сказал Иван и посмотрел на небо. Оно было синё, лишь редкие облака проплывали на восток.
Все пятеро встали друг за дружкой по краю пожни. Замелькали отполированные ладонями грабловища, зашелестела переворачиваемая трава.
Впереди шла Нюра в выгоревшей юбке из чертовой кожи и штапельной, с поблекшими цветами кофте. Ловкими движениями граблей она поддевала срезанную конной косилкой траву и переворачивала подсохшей стороной книзу. На душе у нее было спокойно, как у всякой матери, когда семья в сборе и когда работа в радость. Потом, уже осенью, этот покой надолго покинет ее: Мишка куда-то поступит на работу ближе бы к дому, не хуже, Петька уедет в далекий Петрозаводск, Люська и Колька уйдут в Саргу, в интернат. Тревожней всего за Катьку собирается устроиться в Чудринском леспромхозе. Как-то она будет там жить?.. Но пока дети дома, пока на ее глазах и здоровы, Нюра наслаждается этим тихим материнским счастьем. И как часто бывает в минуты душевного покоя, сейчас она ни о чем не думает просто живет, дышит утренней свежестью, запахом увядшей травы, слушает, как шумит лес под напористым ветром, смотрит на подсохшие луговые цветы. А руки делают свое дело.