За последние полчаса Петр оглянулся назад всего один раз, будто хотел убедиться, там ли, на месте ли Лахта. Она издали светила ему двумя желтыми огоньками. Эти огоньки придавали сил, но и вносили в сердце еще большее смятение: Петр хорошо представлял, как тревожно в эти минуты у тех огней.
Он казнил себя за то, что велел Герману плыть сзади. А надо было плыть сбоку, только сбоку, рядом! Как он не сообразил этого сразу?! И нельзя было настолько увлекаться, плыть, не поднимая головы, не контролируя лодку. Ведь если бы он вовремя заметил, что с Германом что-то случилось, можно было быстро прийти на помощь. А теперь? Теперь приходилось рассчитывать на счастливый случай.
Инстинкт подсказывал, что без передышки переплыть озеро не хватит сил, и Петр, сам того не замечая, постепенно забирал все ближе и ближе к берегу. Он вздрогнул от неожиданности, когда слева, почти рядом, вдруг вспыхнул в темноте яркий свет. Герман?.. Петр рванулся навстречу огню, и через минуту рука под водой скребнула по песку. Он поднялся, вглядываясь, но свет резал глаза.
Петька?! раздался в темноте испуганный возглас Кати.
И сразу опустились руки.
Шатаясь от усталости, Петр побрел к берегу. Сестра бросилась ему навстречу.
Что случилось? Где лодка?
Он привалился к ней плечом.
Не знаю... Все должно быть в порядке... Почему я так сильно устал?.. Петр закрыл глаза и потряс головой.
Теплая ладонь сестры легла на подбородок, приподняла голову; свет фонаря ударил в глаза.
Герман где?!
Да, да, пойдем... Туда!.. Петр слабо махнул рукой в сторону Янь-немь.
Волны нескончаемо катились на песчаную косу. Здесь, на мелководье, будто возмущенные преградой, они пенились еще больше, но, обессиленные, падали с тяжелыми вздохами.
Петр и Катя не сразу увидели лодку. Она показалась как-то неожиданно среди шипящих волн и пены. И жутко было видеть в ней, захлестанной прибоем, скрюченную фигурку неподвижно сидящего человека...
22
Еще вечером с крыши сарая сорвало ветром две тесины, и теперь Василию Кириковичу казалось, что оттуда, сверху, несет сыростью и холодом. Он то и дело подтыкал стеганое ватное одеяло, которым был накрыт Герман, прислушивался к ровному дыханию сына и пристально вглядывался в его по-нездоровому раскрасневшееся лицо.
Был второй час ночи, но сам Василий Кирикович и не думал ложиться. Желто светила увернутая лампа, поставленная на перевернутую рассохшуюся бочку, рядом, на табуретке, зеленела бутылка «Плиски», стояли два стакана один пустой, другой с холодным черным кофе; тут же, на газете, лежали очищенные половинки апельсина, медицинский градусник, аспирин и еще какие-то таблетки.
Чуяло сердце Василия Кириковича беду, когда сын вечером спешно собирался на озеро. Так оно и вышло. И теперь он ругал себя за то, что не проявил упорства, позволил Герману отправиться на эту нелепую прогулку по штормовому озеру. Он содрогался при одной мысли, что сын мог погибнуть из-за его попустительства, и каялся, что вообще предпринял эту небезопасную поездку в край детства. А если уж поехал, то не нужно было брать Германа. Зачем взял? Хотел теснее сдружиться с ним? Глупости! Они и так достаточно дружны. Сын есть сын...
Он смотрел на такое родное, спокойное, по-детски добродушное лицо Германа, и мысли о непонятности и отчужденности сына представлялись ему совершенно необоснованными. Какая может быть отчужденность, если сын и всего-то еще мальчишка, наивный и доверчивый! Ну, иногда дерзит, но с кем этого не бывает в молодости? Болезнь роста. Хочет казаться взрослым, самостоятельным, независимым. Все это временное, и все пройдет. Только бы здоровье не подорвал из-за своей доверчивости.
Василий Кирикович бережно положил ладонь на горячий и потный лоб Германа.
«А вдруг получится воспаление легких? Что тогда делать? в трепетном страхе думал он. Попросить Маркелова съездить за врачом? Но как будет добираться сюда врач? Не пешком же! Хорошо бы вызвать санитарный вертолет и улететь в Чудрино. Там должна быть приличная больница...»
Герман, не просыпаясь, стал выпрастывать руки жарко! Но Василий Кирикович осторожно придержал одеяло, потом снова натянул его сыну до подбородка и с тревогой посмотрел вверх, где черной пустотой зияла широкая щель.
«Надо было, пожалуй, уложить его в избе, подумал он с сожалением. Так ведь сам не захотел...»
В сенях прошаркало, в сарай заглянула Акулина.
Спит? тихо спросила она.
Спит! и Василий Кирикович махнул рукой. Закрой дверь сквозняк!
Бабка хотела сказать, что согрела самовар и заварила крепкого чаю, но поспешно притворила дверь и только потом спросила:
Может, чаю тебе принести? Горяченького!
Ничего не надо. Пожалуйста, не беспокойся! громким шепотом отозвался Василий Кирикович.
Герман проснулся на рассвете от нестерпимой жажды. Чадила лампа кончался керосин, возле постели, сидя на согнутом пополам матраце, спал отец. Он был в костюме, одетом поверх пижамы, и в домашних тапках. Герман протянул было к нему руку разбудить, узнать, почему он так спит, и вдруг вспомнил: ночь, кипящие белые волны, лодка, заполненная водой, и жуткое ожидание, когда она станет тонуть... Потом откуда-то появились Катя и Петр; они подошли к лодке прямо по воде, будто она держала их, говорили что-то хорошее, а сами стали вытаскивать его из лодки в озеро, и он понял они хотят его утопить, и еще крепче вцепился в борта. Тогда Петр так сжал его своими железными руками, что не возможно стало дышать, оторвал от лодки и куда-то понес. И опять он шел по воде, как по суше, а Катя брела рядом, и на ее ногах были белые туфли...