До предела данная проблема идентичности персонажа заостряется в раннем рассказе Достоевского «Господин Прохарчин», где чиновники, отрицающие право одного из своих «собратьев» на самость, вопрошают его: Что вы один, что ли, на свете? Для вас свет, что ли, сделан? [] Наполеон вы, что ли, какой? что вы? кто вы? Наполеон вы, а? Наполеон или нет?!
При этом казусная история Прохарчина свидетельствует, что у него действительно был свой собственный, уединенный, тайный мир, несовместимый с его очевидным для всех характером смиренного и обездоленного чиновника. «Уже в первый, «гоголевский период» своего творчества Достоевский изображает не «бедного чиновника», но самосознание бедного чиновника»[195], раскрывая для читателя не отдельные мысли и переживания, но внутреннюю сторону персонажа как некую целостность.
Русский классический роман Гончарова и Тургенева, Толстого и Достоевского реализовал установку на то, «чтобы читатель воспринял художественный текст как эквивалент действительности»[196]. Значимость «эпилога у Достоевского, общая с эпилогами романов Тургенева или Л. Толстого, в том, чтобы верифицировать всё описанное, подчеркнуть его неотменяемость, необратимость, не-придуманность и непроизвольность»[197]. При этом закономерно возрастает значимость внутренней, личностной стороны для полноты и убедительности литературной презентации героя. «Изображенный мир предстает «самоявленным» благодаря полноте самосознания персонажа»[198].
В рассказывании о жизни своих персонажей реализм достигает глубокого органического единства внешнего и внутреннего характера и самости. Это две стороны нарративной идентичности героя как единого целого. Так, например, лень Обломова составляет доминирующую негативную черту его характера («обломовщину»), неотделимую, однако, от его внутренней естественности, природности, «солнечности»[199]. В подобного рода двуединстве героев кроется специфическая прелесть классического реализма.
Реалистические романы классиков являют нам типические характеры, оживляемые изнутри личностным своеобразием каждого героя. Миры этих произведений наполнены не «положительными» и «отрицательными» персонажами, а «живыми людьми», которые входят в кругозор читателя наравне с его реальными современниками. Глубина раскрытия этих вымышленных фигур делает их для читателя как бы даже «более реальными», чем действительные люди, внутреняя сторона жизни которых скрыта от постороннего наблюдателя, поскольку никем не рассказана.
На этом фоне экзистенциального единства каждого отдельного существования, единства мыслимого в классическую эпоху в качестве нормы жизни, начиная с 1860-х гг. выделяются сюжетообразующие кризисы идентичности, психологический феномен которых примерно век спустя был изучен и описан Эриксоном. Знаменательна в этом отношении фигура Базарова в романе «Отцы и дети».
Яркость данной фигуры не только в открытии Тургеневым нового социального типа, манифестированного характером Базарова, но и в концептуально значимой «неопределенности» героя, вступающего в «полосу кризиса» и несущего в себе «тревожащую тайну»[200]. Тайна эта состоит в драматическом несоответствии личности героя своему характеру. В отношениях с окружающими он по большей части остается последовательным «нигилистом» не только мировоззренчески, но и поведенчески: пренебрегая социальными условностями, высказываясь откровенно, прямолинейно и резко. Однако в общении с Одинцовой в душе Базарова нарастает кризисная напряженность между полюсами «я-для-себя» и «я-для-других». Настигнутый кризисом самоидентичности он перестает узнавать себя в себе; личностное «я» Базарова охвачено мучительным чувством, от которого он тотчас отказался бы с презрительным хохотом и циническою бранью, если бы кто-нибудь хотя отдаленно намекнул ему на возможность того, что в нем происходило. Тогда как Печорин, например, был бы искренне рад узнать о себе нечто сокровенное. Неудивительно, что таким знатоком русской литературы XIX века, как Ю.В. Манн, Базаров был назван «одним из самых поразительных откровений русского реализма»[201].
Сходные кризисы разлада между характером и личностью впоследствии претерпевают многие герои Достоевского (например, Раскольников) и Толстого (например, Андрей Болконский). В романе Толстого «Воскресение» кризис идентичности главного героя (его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах) манифестируется разладом между «верить себе» (самость) и «верить другим», поддерживая тождественность своего характера в их глазах. Позитивным результатом кризиса оказывается пробуждение его личности: то свободное, духовное существо, которое одно истинно, одно могущественно, одно вечно, уже пробудилось в Нехлюдове.
Особое место в исторической диахронии идентичности принадлежит героям Чехова. Если у его предшественников характер и самость суть две стороны типической индивидуальности персонажа (обычно с перевесом одной из них), то у Чехова происходит расслоение того, что казалось неразрывным. Две жизни Гурова явная и тайная именно тем и различаются, что в первой он функционирует в качестве весьма определенного характера, легко идентифицируемого всеми, кому это нужно было, тогда как во второй существует в качестве глубинного «я». История данного персонажа состоит в том, как под слоем «тождественности характера» весьма пошлого состоятельного москвича, плотно вписанного в обывательскую жизнь, пробуждается его самость, которую герой, а вместе с ним и нарратор, мыслит теперь как «личную тайну», лежащую в основании всякого человеческого существования.