К разработке характеров в русской литературной прозе впервые обращается Карамзин. Коллизия повести «Бедная Лиза» является не столько коллизией обстоятельств, сколько коллизией характеров, а загадочная история, рассказанная в «Острове Борнгольм», не содержит в себе ни мотивировки своего начала, ни сюжетного завершения: интерес переносится с сюжетной ситуации, так и не получающей разъяснения, на то, сколь различно ее переживают все три ее участника в силу разности их характеров.
Романтизм радикально обновил нарративную практику литературного письма введением в структуру персонажа внутреннего (личностного) измерения: самоидентичности человеческого «я». Вершина русского романтизма поэма Лермонтова «Демон» рассказывает о герое, который является чистой самостью, лишенной определенного характера, своего рода абсолютным «Я». Вдруг возникающее у него желание любить, как и прежняя его нетерпимость, ничем не мотивировано; это произвольное самоизвержение уникального личностного ядра. Индивидуализирующий подход романтиков к нарративной идентичности сыграл немалую роль в последующем развитии литературной нарративности.
Вслед за Рикёром следует признать, что классический роман «от «Принцессы Клевской» или английского романа XVIII в. до Достоевского и Толстого [] исследовал промежуточное пространство»[191]соотносительности характера (внешней тождественности персонажа) и самости (внутренней его самоидентичности).
Лаконичной, но полноценной разработкой характеров, проявляющихся благодаря перипетиям рассказываемой истории (как ранее это сложилось в драматургии), отмечены «Повести Белкина», хотя они и являли собой пародийную имитацию безыскусных нарративных структур уходящей литературной эпохи.
Фундаментальное размежевание характера и самости как внешней и внутренней сторон персонажа впервые в русской литературе было осуществлено в «Евгении Онегине». Здесь характеры двух главных героев в заключительной главе радикально меняются до неузнаваемости. Однако оказывается, что личностная уникальность героини, нераспознанная Онегиным при первом знакомстве, вполне сохранена ею под оболочкой нового, образцово светского характера. Такого рода сокровенность лица, заслоняемого маской характера, становится впоследствии одним из общих мест русской классической литературы.
Демонстративно загадочен лермонтовский Печорин, чьё взаимодействие с другими людьми является преимущественно масочным, не раскрывающим его внутреннего «я». По характеру своему Печорин противоречив (Во мне два человека, признается он), непоследователен и крайне эгоцентричен: прочие люди рассматриваются им в качестве материала для его экспериментов над собственной жизнью. Но в отличие от пошлых эгоцентриков, эпигонов романтической абсолютизации «я», каков в романе Грушницкий, Печорин наделен мощной самостью, непостижимой для него самого и притягательной для окружающих. Это своего рода герой поэмы «Демон», но уже в оправе типического характера[192]. Однако органического единства между самостью и ее «оправой» здесь нет.
Загадочен для окружающих и Чичиков, в совершенстве владеющий масочным поведением плута. Эгоцентрический характер хитроумного приобретателя вполне проявляется в изобретательности осуществления им нетривиальной «негоции». Однако на балу, где Чичиков должен был окончательно закрепить предпринимательский успех, он внезапно изменяет своему масочному характеру, искренне залюбовавшись юной девушкой и оскорбительно пренебрегая вниманием светских дам. Нарратор недоумевает, не предполагая в людях такого типа ни малейшего личностного начала, однако оно невольно обнаружилось, косвенно разрушив столь удачно осуществлявшуюся аферу. Ключ к структуре центрального персонажа, обнаруживается в смерти прокурора, о которой сказано:
увидели, что прокурор был уже одно бездушное тело. Тогда только с соболезнованием узнали, что у покойника была, точно, душа, хотя он по скромности своей никогда ее не показывал.
Если Лермонтов встроил самодостаточную романтическую личность в характер, который «принадлежит историческому времени»[193], то Гоголь пародирует романтическую самость в сцене нарциссического самосозерцания Чичиковым себя в зеркале. Однако открытая романтиками внутреняя сторона персонажа становится для литературной классики уже практически неустранимой. В рамках «натуральной школы» с ее пристальным вниманием к повседневной жизни обывателя формируется проблема личностной индивидуальности рядовых людей с «обыкновенными» характерами[194], например, в первом романе Гончарова «Обыкновенная история».
Если Лермонтов встроил самодостаточную романтическую личность в характер, который «принадлежит историческому времени»[193], то Гоголь пародирует романтическую самость в сцене нарциссического самосозерцания Чичиковым себя в зеркале. Однако открытая романтиками внутреняя сторона персонажа становится для литературной классики уже практически неустранимой. В рамках «натуральной школы» с ее пристальным вниманием к повседневной жизни обывателя формируется проблема личностной индивидуальности рядовых людей с «обыкновенными» характерами[194], например, в первом романе Гончарова «Обыкновенная история».