Писатель Нового времени способен лишь имитировать нарративную модальность беспристрастного повествовательного всеведения (Гоголь в «Тарасе Бульбе»). Напротив, мнение бездоказательное содержание сознания («кажимость»), подлежащее сомнению, но субъективно ценное. А также и социально значимое своей единичностью в таком социуме, где человеческая индивидуальность ценится: «Раз человек нашел слова, чтоб выразить свое действительное отношение к миру, он имеет право говорить, и его можно слушать, хотя бы его отношение было единственным в своем роде»[126].
Нарративная модальность мнения предполагает противоположную знанию персонифицированную позицию эмоционально-волевой вовлеченности в течение событий. Рассказчики такого типа сообщают субъективную версию излагаемой истории, это они оказываются «ненадежными нарраторами». При этом их тексты «предъявляют более серьезные требования к силе умозаключений читателя по сравнению с надежными нарраторами»[127]. Активная позиция «домысливания» своего рода условие адекватного восприятия таких нарративов. Так, авторская интенция Набокова, обратившегося к фигуре ненадежного нарратора в «Лолите», «заключается в приобщении читателя посредством самой структуры своего текста к активному домысливанию кроющихся в нем потенций»[128]. Однако позиция ненадежного нарратора это крайняя степень модальности мнения. Встречаются и более мягкие ее проявления.
Две другие риторические модальности убеждения и постигания соотносимы с промежуточной (между знанием и мнением) позицией «причастной вненаходимости» (Бахтин), обеспечивающей более широкий смысловой горизонт нарратора, чем любого непосредственного участника событий. Глубинное различие этих модальностей состоит в монологической ценностной монополии нарратора убежденного и убеждающего, с одной стороны, и в диалогической открытости позиции нарратора постигающего и вовлекающего в постижение с другой.
Убеждение содержание сознания, не подлежащее ни сомнению, ни верификации (только аргументированию как опровержению ложных мнений). Субъективная ценность убеждения (верования) в его ментальной прочности, неоспоримости: оно обладает для верующего сознания неопровержимостью абсолютной истины. Нарратив убеждения ценностно пристрастен (излагающий историю не только свидетельствует, он судит), но личностно не персонифицирован (пророк говорит не от себя лично). Убежденный нарратор рассказывает так, а не иначе не по прихоти своей, а поскольку иначе рассказывать неправильно. Адресату при этом отводится относительно пассивная позиция регулятивного восприятия, нацеленного на поучительность чтения или слушания, на извлечение «урока».
Такова нарративная модальность «Войны и мира» и большинства произведений Толстого. Именно она побудила Бахтина именовать романы Толстого «монологическими», несмотря на сложные и искусно выписанные диалоги персонажей. Чеховские персонажи нередко высказываются в модальности убеждения. В этой модальности выдержан, например, рассказ Ивана Иваныча о своем брате в «Крыжовнике». Однако основной нарратор в зрелых рассказах Чехова никогда не повествует убежденно.
Солидарное сопряжение двух активных позиций нарратора и адресата устанавливается модальностью постигания. В отличие от знания постигание интенционально (оно всегда чье-то индивидуальное понимание, зависимое от понимающего сознания). В отличие от убеждения постигание относительно (это всегда лишь чья-то «правда» о предмете понимания, а не окончательная истина). В отличие от мнения постигание не субъективно, оно интерсубъективно, оно подлежит диалогической верификации во встрече с другим ментальным субъектом: предполагает установку на то, чтобы сделать содержание своего сознания актуальным и для другого сознания. Тогда как содержание знания реально и без адресата, содержание мнения ирреально, а убеждения сверхреально; эти три компетенции в другом сознании, можно сказать, не нуждаются.
Модальность эвристического постигания (напряженного понимания, а не уже достигнутой понятности) предполагает в адресате солидарного собеседника и ориентирована на активизацию воспринимающего сознания. Такое повествование ведет к углублению смысла излагаемой истории, однако не несет в себе абсолютной истинности знания или абсолютной ценности убеждения. Истина постигания, по мысли Бахтина, отнюдь не релятивна, но «она принципиально невместима в пределы одного сознания [] и рождается в точке соприкосновения разных сознаний» [6, 92].
Нарратив постигания персонифицирован, однако ориентирован на преодоление субъективной ограниченности своего видения жизни, на привлечение и адресата к позиции «свидетеля и судии». Тем самым нарративная модальность постигания напоминает майевтику Сократа. В реализации такой модальности, возможно, и состоит эффект чеховского письма, поразивший Толстого («совершенно новые формы писания»). В произведениях же самого Толстого всезнающий нарратор смотрит на своих героев сверху вниз, а его рассказывание о них звучит безапелляционно, подобно приговору. У Чехова же, как полагал М.М. Гиршман, «вместо толстовской иерархии повествователь, герой и читатель принципиально уравнены в этом демократизированном мире, уравнены и вовлечены в общий процесс становления человечности»[129].