Категория дискурса в современных гуманитарных науках употребляется для исследования интерсубъективных взаимоотношений и взаимодействий двух или нескольких сознаний: креативного сознания говорящего/пишущего субъекта и рецептивного сознания субъекта слушающего/читающего. Тён А. ван Дейк, четко разграничивая «употребление языка и дискурс», трактует последний как «коммуникативное событие», включая в него «говорящего и слушающих, их личностные и социальные характеристики, другие аспекты социальной ситуации», в частности, «значения, общедоступные для участников коммуникации, знание языка, знание мира [] установки и представления»[65].
Разграничивая три значения французского слова recit (повествование, рассказ), Женетт в «Discours du recit» (1972) сузил понятие «дискурс» до обозначения речевой структуры нарративного высказывания. Бахтин же в 1973 году (не исключено, что после знакомства с трудом Женетта) дописал «Заключительные замечания» к своей работе 1930-х гг. «Формы времени и хронотопа в романе», в которых четко размежевывал «два события событие, о котором рассказано в произведении, и событие самого рассказывания (в этом последнем мы и сами участвуем как слушатели-читатели); события эти происходят в разные времена (различные и по длительности) и на разных местах, и в то же время они неразрывно объединены в едином, но сложном событии, которое мы можем обозначить как произведение в его событийной полноте» (ВЛЭ, 403404).
Установление двоякособытиности нарративных актов, как было уже сказано выше, явилось принципильно значимым шагом в становлении современной нарратологии. Пост-классическая нарратология, не утрачивая интереса к структуре повествования, акцентирует внимание к инстанции неустранимого из любого дискурса имплицитного адресата, знаменующего, по характеристике Вольфганга Изера, «целостность предварительных ориентировок, которые [] текст предоставляет своим возможным читателям как условие рецепции»[66].
При этом слушатель или читатель более не мыслится пассивной фигурой, «усваивающей» рассказываемую историю. Если рассказчик инициатор и организатор коммуникативного «события рассказывания», то его слушатель реализатор события интерсубъективной встречи двух сознаний. Без этой инстанции, собственно говоря, и нет никакого дискурса, есть только мертвые знаки текста. Событийность рассказывания может быть реализована только реципиентом, в сознании которого история актуализируется. Без слушателя нет рассказывания, рассказать историю себе самому невозможно: она присутствует в нашем сознании цельным квантом событийного опыта, который можно развернуть в нарративную последовательность эпизодов только на горизонте другого сознания (действительного или потенциального адресата).
Конкретный слушатель или читатель реципиент нарратива никогда не тождествен его имплицитному адресату. Последний это позиция предельно адекватного восприятия рассказанной истории (т. н. «идеальный читатель»). Действительный же воспринимающий выступает субъектом коммуникативного поведения, где возможен целый спектр рецептивных актов: от пиететного «впитывания в себя» каждого слова до внутреннего неприятия, критического отстранения, разрыва с сообщающим.
Однако имплицитного адресата не следует смешивать с эксплицитным с читателем или слушателем, к которому повествующий порой прямо обращается. Встречая в «Евгении Онегине»: «Читатель ждет уж рифмы розы; / На вот, возьми ее скорей!» мы не должны ее «ловить» для себя, мы призваны улыбнуться, а не идентифицировать себя с неким эксплицированным в тексте, но непритязательным читателем. В обращениях повествователя, выступающего в романе Пушкина как «образ автора», может формироваться «образ читателя». Но эти внутритекстовые инстанции отнюдь не тождественны глубинному автору и глубинному адресату, связанными в своей интерсубъективной взаимодополнительности единством глубинного смысла данного дискурса.
Таким образом, нарратив представляет собой, как показывает Вольф Шмид, многослойную структуру повествовательной коммуникации. Между писателем (инициатором нарративности) и читателем (реципиентом) обнаруживаются своего рода «слои»: имплицитная пара автор адресат, эксплицитная пара нарратор наррататор (внутритекстовый адресат), а в центре мир персонажей со своими сознаниями и речами, где возможны внутритекстовые «вторичный» и даже «третичный» нарраторы[67].
Диегетический мир это условное место встречи креативного и рецептивного сознаний. По мысли Бахтина, коммуникативное событие состоит в том, что ни говорящий, ни слушающий «не остаются каждый в своем собственном мире; напротив, они сходятся в новом, третьем мире, мире общения» [5, 210]. Рикёр имел достаточно основаниий утверждать, что «рассказы это высокоорганизованные целостности, требующие специфического акта понимания»[68].
Фиксирующая хронологическая датировка происшествий не является нарративом. Нарративный акт понимания определяется наличием в составе наррации точки зрения, свидетельствующей о ее субъекте, апеллирующем к вниманию адресата. «Без точки зрения, как справедливо утверждает В. Шмид, нет истории. [] История создается только отбором отдельных элементов из принципиально безграничного множества элементов, присущих происшествиям»[69]. Отбор же объектов, их признаков, действий, связей, пространственно-временное и ценностное их соположение в эпизодах наррации фокусирует внимание, задает адресату нарративной дискурсии некоторую точку зрения на данный фрагмент референтного события. Нарративный отбор имеет ценностную природу и предполагает некоторую позицию, кругозор, перспективу.