В малиново-черной тени стоял человек в сером балахоне. Стоял как статуя, скрестив на груди руки. Даже глаза не поблескивали в черных прорезях балахона. У ног его, как спящая змея, свернулась веревка.
Мирандо почувствовал, как холодеет тело и медленный пот щекочет спину. А лицо, что привиделось ему, все стояло у него перед глазами, не таяло. Особенно уши пугали - острые, волчьи.
– Советую подумать обо всем этом, - сказал главный следователь, вставая. Хлопнул в ладоши. Заскрипела чугунная дверь. Гулко прозвучали шаги за спиной. Со звоном стукнули об пол алебарды. Два кавалера в черных масках выросли по обе стороны узника. Он нерешительно встал, почти теряя сознание от ужаса.
– Уведите его!
Трижды звякнули алебарды. Черная перчатка с аметистовым перстнем поверх замши легла на плечо Мирандо.
А он еще смел думать о допросе под пыткой! Какое безумие! При одном лишь воспоминании об этих крючьях…
Громадный палач в балахоне. Пылающие дрова. Малиновый блеск… Одиночная камера уже не так ненавистна. Странное создание человек. Чуть свернутые хищными треугольничками уши.
Мирандо мечется, как зверь в клетке. От стены до стены. Три шага вперед, три шага назад.
«Все во всем», - как писал Анаксагор. Мир един. Невидимые корпускулы, составляющие основу вещей, управляются теми же законами, что и светила. Говорить так - это значит впасть в страшную ересь. Но почему, почему? Неужели человек не волен доискиваться основ бытия? Разве бог так ревнив и мелочен? Кто пострадает, если людям откроются вдруг тайные пружины и рычажки мироздания? Весь видимый и весь невидимый мир живут по одним и тем же законам. Или мы оскорбим бога, прочитав его тайные скрижали, проведав сокровенные принципы, по которым он сотворил вселенную?
Бог со дня творения не вмешивается в наши дела. Иначе не вершились бы на земле мерзости и беззакония во имя его. И что есть Земля? Один из бесчисленных миров в бесконечном пространстве… Обитаемая пылинка на конце ногтя Предвечного. Что бы там ни говорили маститые теологи и всезнающие клирики, но смешно почитать Землю центром и венцом мироздания. Разве звезды восьмой сферы всего лишь светильники для нашего заурядного мира? Слишком прекрасны звезды, чтобы освещать беззакония и уродства жизни нашей. Гордыня непомерная для столь ничтожных существ. Разве евангелие не предписывает нам большего смирения? Сами бросают вызов богу в гордыне своей. Только необъятная вселенная может быть достойным обиталищем творца.
Необъятная… Страшно подумать, что там, далеко живут так же неправедно и мерзко. Неужели на чужих звездах творится то же, что и на Земле? Или планеты там мертвы, как пустыни? Тогда для чего столько места?
Но тише, тише. Об этом страшно говорить вслух, даже в бреду нельзя проговориться. За ним постоянно следят невидимые глаза, его всегда подслушивают чужие уши. Как будто бы самые обычные уши, но все в них волчье…
Мысленно он все еще там, на допросе. Это единственное событие за долгие дни и жаркие бредовые ночи заключения. Опять бесчисленная смена этих однообразных дней и ночей, отмечаемая лишь сгоранием свечи под потолком. Он все вспоминает, вспоминает. Находит новые, более удачные ответы на злобные обвинения тощего бритоголового следователя. Досадует и волнуется, что не сказал тогда именно так. Коротко, убедительно, спокойно. И язвительно вместе с тем. Готовится к новым вопросам. Придумывает их и тут же отвечает с достоинством, но так же смиренно, умно и чуточку язвительно. Видит грустные карие глаза другого, явно сочувствующего ему следователя. Мысленно называет его добрым, порядочным, не по своей воле занимающимся столь мерзким делом. Все реже обращает внутреннее око свое на тайны мироздания, все чаще размышляет об этих так непохожих друг на друга людях.