Прыгал на «колбасу» первым самый мелкий и отчаянный. А может, наоборот, самый хитрый. Ни разу не упал. А Лёнька Горелов свалился как-то на спуске, побился. Так и стояло перед глазами, как он лежит на спине, весь ободранный, и горлом у него такой протяжный глухо вибрирующий звук. Трамвайный. Они испугались тогда с пацанами, что Лёнька умрёт. Но умер друг детства потом, уже взрослым, когда взорвали высотку. Об ответственности за теракт так и не договорились. То одни на себя тянули, то другие, но при этом не знали толком ничего: кто готовил взрыв, кто пронёс мешки с гексогеном. Поэтому им не поверили. И ведь Лёнька ещё живой был, когда его нашли. Жаль, медматов тогда не было. Смерть взрослого Лёньки он отчего-то почти не почувствовал. На прощание не успел комиссовали только через полторы недели. Думал, горе придёт потом. Подкараулит и настигнет внезапно, как трамвайный занос. Только при чём тут трамваи Так и не настигло. Он хотел, чтобы хоть что-то Но не чувствовал даже холода. Изрезанные руки ныли словно издалека.
Манипулятор дотянулся, ущипнул за край рукава, потянул на себя, но разве так утянешь. Вспомнилось не к месту детство, завис. Так и вправду замёрзнуть недолго. Как там механическая баба-то говорит: переохлаждение, отравление алкоголем
Алкоголя в нём было почти ничего, но на голодный желудок. Скорее, для эффекта. Забирало сильно: сознание покачивалось в мотающейся из стороны в сторону голове, норовя соскользнуть в тёмный колодец памяти, губы выдували пьяный гудок. Заснежило.
Повернул голову, чтобы видеть закисеенный метелью медмат: как тянутся, щёлкают зажимами в воздухе манипуляторы, давят снежинки, но не могут дотянуться до пациента, как пульсирует на полуоткрытой дверце пламенный крест, такой яркий, что прожигает тревожным светом снежную пелену. Как собирается влага в ложбинке под крышкой, защищающей электронный медматов мозг, переполняет углубление, течёт по корпусу, вытаивает в снегу окошко до самого асфальта.
Пора.
Со стоном перекатился на бок, плюхнулся ничком в зону досягаемости манипуляторов. Ловкие хромированные руки медмата тотчас втянули пациента внутрь, нежно уложили в ложемент, осторожно разрезая по швам одежду. Потом сошьют обратно и обработают ткань. Хотя бы ради этого нормальному холостому мужчине стоит иногда поваляться на улице, надев что-нибудь, требующее починки.
В лиловом чреве чувствуешь себя, как в невесомости. Руки пощипывает, когда начинается обработка ран. Ремни ложемента мягко фиксируют тело. Находит вену игла, прокладывают свой путь стерильные катетеры. В голове, где-то в туманной дали, словно на театральном заднике, на который смотришь с галёрки, неторопливо движутся размышления о том, в какую сумму встаёт городу содержание социальных медматов. Конечно, большую часть сумм гасят работодатели по соцсчетам, и всё-таки
Мысль о том, какой счёт получит завтра контора, заставляет улыбнуться, но растрескавшиеся на холоде губы слушаются плохо. Медмат уже обезболил и их, хотя рана незначительна и по инструкции обработке не подлежит.
Нехороший сигнал.
Попытался пошевелить ногами, обнаружил дополнительные ремни. Ноги здоровы, если ран нет, фиксации по протоколу не подлежат, даже у буйных пьяных. Если хочет пинаться пусть пинается, вся аппаратура защищена, все неактивные манипуляторы и лекарственные препараты спрятаны за панелями.
Попробовал дёргаться, почувствовал, как накатывает паника. Прилагая все силы, забился в ремнях, пытаясь заставить их впиться в кожу, но это медмат, возможность навредить себе в зелёной коробке спасения равна нулю, и все-таки дёргается, рычит, вызывая в памяти двадцать шестой год. Судан.
Какого лешего нам понадобилось в Судане? Почему вырвали со второго курса повесткой и отправили не в какой-нибудь задрипанный гарнизон в центральной России, где до сих пор на воротах припаяны облезлые красные звезды, а в Судан. Зачтём как практику. Всего два месяца.
Два месяца войны, жары, говна, вони, каких-то мерзотных насекомых, здоровущих и лютых; пожёванных ударной волной, кое-где дырявых как решето обоссанных мертвецами экзоскелетов, тощих матрасов на бетонном полу, разряженных в ноль импульсных ружей, сваленных в кучу.
Когда вязали, сопротивлялся, давился заколоченным в пасть грязным тряпьём. Дёргался так, что выбесил усталых до безразличия голодных партизан. Долго и скучно били. Сломали два ребра, выбили зуб. В уличной драке и то больше доставалось, бывало. Страшнее была тонкая струйка влаги, рыжей и вонючей, которая текла откуда-то сверху прямо ему на голову. Извивался, стараясь увернуться от неё, чтобы ненароком не глотнуть или не вдохнуть, потому что видел, как умер Ковалёв. Как у него изо рта с кровавым кашлем червяки летели.
Вспомнил, как скручивало пересохшие кишки, как боялся, что они уже там, ветвятся и множатся, скоро полезут носом, в пазухи, прогрызут мозговые оболочки.
По лицу стекал физраствор. Медмат промывал ссадины на щеках. А может, и не физраствор вовсе. Прошлое настигало всегда внезапно. Включалось в голове, словно артхаусное кино. Дёргался в ремнях, словно он всё ещё там, у тощих коричневых партизан.