Он стал думать о Нине Федоровне, какую и не помнил иной, кроме как согнутой под прямым углом, крючконосой и грузной старухой в засаленной, повязанной на пиратский манер косынке, из какой выбивались там и здесь грязно-серые космы. Когда они собирались у Вади, чтобы скоротать зимний вечерок за приятной беседой под самогон, бражку или винцо Эн Эф провожала последний покой. Выходила из себя и материлась изощренно беззубым ртом, на метры выбрызгивая яд слюны.
На него-то, положим, она никогда не сердилась. Ему не наливали, да и сам он, честно сказать, не стремился. А вот Сашку-Доцента, Толика-Длинного, Васю-Тунгуса или Доллара Эн Эф откровенно ненавидела. Когда эмоции спорщиков восходили на пик, и закладывало от децибел уши один Доцент нецензурным рокотом своим мог бы запросто перешуметь самолетную турбину Эн Эф, стуча азартно в пол клюкой, выбиралась из своей клети голова на уровне разбитого таза, палец левой руки выцеливает хищно-голодно объект атаки и принималась громить. Многим ругательствам он обучился именно от Эн Эф. Иногда в кармане растянутой, метущей пол кофты у нее обнаруживалась свернутая в трубку двухкопеечная тетрадь и обломок карандаша каковые вручались тут же ему.
Пиши, Серёжа, пиши, пиши шепелявила-шипела она. Считай их, сук, считай и записывай! Завтра придет участковый пусть разбирается! Всех в ЛТП сдам, сволочей! Поспать, ****и, порядочной женщине не дадут!
Для вида он что-то черкал, пряча улыбку Эн Эф слишком была стара, чтобы хоть малость кого-то напугать, сама о том знала и лютовала оттого ещё горше. С Вадей они ладили не более, чем браконьер с рыбнадзором, организуя то и дело редкие по эмоциональной глубине и насыщенности перепалки.
Да, только такой он Эн Эф и представлял и потому для него откровением стали Вадины слова о том, что когда-то и она была «молодой и красивой». Он не умел еще верить, что все старики были когда-то молоды как не верил и в собственную старость.
Вадя, впрочем, и еще много чего о ней говорил но уже нехорошего. Совсем нехорошего. Хотя о мертвых, знал он не принято говорить плохо. Тем более, о своей матери. А Вадя говорил. Хрен их поймёшь, этих взрослых! Хотя, если разобраться чего тут непонятного? Больше он туда не пойдёт. Не пойдёт, и всё! Большой, маленький, но когда гонят тебя, как приблудившегося случайно, по первости обласканного, но наскучившего быстро щенка тоже ведь не станешь терпеть. Маленький ты или большой. Тем более, от кого от Вади! Да он и не собирается терпеть. Всё! Кончено! На Первый я больше никогда не пойду!
* * *
И всё-таки он туда пошёл. Вечером того же дня. Перед тем маялся в прохладе бордовой комнаты, читать пробовал, включал телевизор, подумывал было собрать пацанов да мяч попинать на школьном стадионе и вынужден был признать, наконец: что-то здесь не так! Не так, как должно быть. Что-то Всё, если разобраться не так! А что всё? Я не знаю сказал себе он. Просто я должен. Есть такое, не из любимых, слово. Но я должен туда пойти. На Первый. К Ваде. По-другому нельзя. Не знаю, почему и зачем, и как уживается это «должен» с дневной обидой разбираться будем потом.
Проходя мимо второго от дороги барака, он видел, что перекошенная, крытая кубовой краской дверь Сашки-Доцента распахнута настежь и повернул туда.
Доцент, Доллар и Тунгус отдыхали на кривых табуретках в кухне, созерцая угрюмо работу грамотно построенного самогонного аппарата. Рюмахи для дегустации первача, как мог судить он, были налиты и опорожнены уже не раз. Суровые груди плакатной Саманты Фокс будоражили и обещали с деревянной стены. Двухкассетный «Шарп», привезенный Сашкой из Владика, целовал в душу «Банькой по-белому».
Ну, что нового? Как там Вадя? спросил, едва поздоровавшись, он.
Вадя Вадя Вадя Да на хую я видал твоего Вадю! Всё! Как отрезало! Будешь? Семьдесят пять верных, только что новым спиртометром мерили! Вадя Сссука! Давай, Серррёга! Доцент, дёрнув шеей, выскалив жёлтый клык, потянулся было налить; пацан отодвинул рюмку.
Да не люблю я! Знаешь же, не люблю, сказал он. Расскажи лучше, Доцент, чё было-то. Доллар, чё было? Тунгус да что тут у вас стряслось!?
Ему и рассказали.
До поры подвигалось всё гладко чин чинарём. На проржавевшей «Ниссе» Доллара они слетали в Город за венками, продуктами и магазинной водкой, завернули на обратном пути на пилораму Завода, забрать кумачовый гроб и воротились к четырем пополудни домой. Вадя был задумчив, хмур и немногословен как и положено скорбящему сыну. Правда, пару раз за поездку он порывался-таки «беседовать с духами» но кратко и нетревожно.
Эн Эф, омытую, облаченную в последнее-новое, уложили в домовину, лицом к востоку. Колебался свечной огонёк, и лампада сияла неугасимо. Траурные старухи неотступно находились у гроба, дабы обеспечить умершей надлежащее сопровождение. Старухи читали псалмы и плакали, плакали и пели псалмы и Вадя затосковал. Он выходил из комнаты в кухню, и возвращался в комнату, и бывал не раз в закутке матери, обнаженном смертью и жалком в новой своей пустоте а потом он исчез.