Слезы пришли ночью, когда он лежал в одиночестве – нахлынули неудержимым, пугающим его самого приступом и не прекращались несколько часов. Майлз посчитал, что это был просто катарсис, но такое повторилось несколько ночей подряд, и он теперь испугался, что это не прекратится. Желудок болел не переставая, особенно после еды, так что теперь он едва притрагивался к пище. Его резкие черты лица сделались еще резче, кожа обтянула скулы.
Дни слились в один серый туман. Люди, знакомые или нет, назойливо просили у него каких-то указаний, на что он отвечал неизменно лаконично: "Поступайте как знаете". Елена с ним вовсе не разговаривала. Его охватил страх, что она находит утешение в объятиях База, и он с тревогой принялся втайне за ней следить. Но, похоже, она не находила покоя нигде.
После одного особо вялого и безрезультатного совещания дендарийцев Арди Мэйхью поймал его наедине. Все совещание Майлз безмолвно просидел во главе стола, похоже, изучая собственные ладони; голоса его бранящихся друг с другом офицеров казались ему бессмысленными кваканьем.
– Бог свидетель, – тихо проговорил Арди, – я не очень-то понимаю в военной офицерской службе... – Он рассерженно набрал воздуху в грудь. – Но зато я понимаю, что нам не вытащить двести с лишним человек из этой беды, когда вы вот такой, да еще то и дело впадаете в оцепенение!
– Ты прав, – огрызнулся Майлз в ответ, – ничего ты не понимаешь.
Он вышел, чеканя шаг и как мог выпрямив спину, – но в глубине души содрогаясь от правоты сказанного Мэйхью. В свою каюту он успел ввалиться как раз вовремя, чтобы скрыть ото всех тот факт, что его рвет: уже четвертый раз за эту неделю и второй – со дня смерти Ботари. Затем, приняв непреклонное решение взять дело в свои руки и не устраивать больше глупостей, он рухнул поперек кровати и пролежал так без движения шесть часов подряд.
Потом он принялся одеваться. Все, кому случалось бывать на одиночном дежурстве, сходились на одном: либо ты придерживаешься стандартов поведения, либо все летит к чертям. Майлз уже три часа, как проснулся, и надел только брюки. За следующий час он собирался или попробовать натянуть носки, или побриться – смотря по тому, что окажется легче. Сравним-ка две вещи: мазохистскую упрямую привычку барраярцев бриться ежедневно – и, например, цивилизованный бетанский обычай надолго замораживать рост волосяных луковиц. Наверное, он возьмется за носки...
Прозвучал дверной зуммер. Его Майлз проигнорировал. Тогда из интеркома раздался голос Елены: – Майлз, впусти меня.
Он, пошатнувшись, сел, – чуть в обморок при этом не хлопнулся, – и торопливо выкрикнул: "Войдите!" – слово, отпирающее голосовой замок.
Пробираясь по комнате между разбросанной одежды, оружия, деталей брони, валяющихся отдельно зарядных устройств и оберток от пищевого рациона, Елена огляделась вокруг и с отвращением наморщила нос. – Знаешь, – сказала она наконец, – если ты не собираешься прибрать эту свалку самостоятельно, тебе надо по крайней мере найти себе нового денщика.
Майлз тоже осмотрелся. – Мне это и в голову не приходило, – покорно произнес он. – Я привык считать себя очень аккуратным человеком. Все вещи просто сами оказывались на своих местах – во всяком случае, я так думал. А ты не будешь против?
– Против чего?
– Если я возьму себе нового денщика.
– С чего меня это должно волновать?
Майлз обдумал эту мысль. – Может, Арди? Я должен буду рано или поздно найти ему какое-нибудь занятие, ведь скачковым пилотом он теперь быть больше не может.
– Арди? – переспросила она с сомнением.
– Он совсем не такой неряха, каким был раньше.
– Гм, – она подобрала с пола лежавший экраном вниз ручной считыватель и поискала взглядом место, куда бы его положить.