И сатанический хохот Арманова разнёсся по гулкой усадьбе, заставив Андрюшу нервно встрепенуться и вдруг уронить кисть
Андрюша шёл, не разбирая пути, не видя троп, временами утопая по колено в болотинах, размазывая сукровицу по узорчатому граниту.
Вырывались горячечные вздохи, невидящие разутые зеницы смотрели вперед и в никуда, сухие губы шептали что-то, что никакому толмачу заморскому не разгадать.
Годами Андрюша, себя непомнящий, шёл, веками шёл, а оказалось два дня толечки да две ночи.
Наконец, упал лицом бескровным в мягкий ягель, губы влагу впитали, начали ягоды дикие искать да поглощать ненасытно. Два часа лежал Андрюша, не поднимая главы, а потом заснул нездоровым сном человека, потерявшего бесконечно больше, чем его пустая нелепая батрачья жизнь.
Поначалу, как сказал отец родимый ему новость о помолвке грядущей, мелькнула мысль о ноже, тесаке, топоре, но захлестнуло и не совладал бы Андрюша уже с леденящей смертоносной сталью. Не закричал только ринулся сломя голову в кабинет Арманова. А там егерь стоит по форме. Взял он он Андрюшку за грудки, как котёнка, и сказал ласково, но твёрдо:
А не велено пущать тебя к барину, друг ситный.
Опустил на пол и погрустнел, снял с кожаного пояса кинжал и поскрёб бороду.
Звиняй меня, старого. Но к Катерине Петровне тоже не ходи. Увёз её барин неведомо куда, в монастырь ли схоронить, к самому ли Гольцу на сторону германскую Не ходи, милок.
Андрюша вышел сам не свой на парадное крыльцо усадьбы, ничего не видя, сам не в себе, руки дрожат и пошёл. Прямо, прямо не куда глаза глядят, а куда ноги ведут. Шёл а сам словно дремал крепко, не помышляя проснуться
Очнулся на поляне, лицом измазан в помёте медвежьем, руки обцарапаны, ногти порушены, а какие не порушены те черны как смоль. В волосах хвоя осиновая. Не замёрз благо лето было, месяц июнь зачинался. Вспомнилось вдруг вот на такой же жаре немилосердной три года назад приезжала на площадь рыночную Катюша.
В трёх шагах под березой вольно расправил желтую шляпку молодой подгруздок. Андрюша с трудом встал на колени, подполз к нему на карачках, вырвал и жадно запихнул в потрескавшийся рот.
Хворь душевная не ахти сколько, но отошла. Андрюша встал, оглянулся. Вокруг шумел морским прибоем дикий лес, но Андрюше он был чем-то смутно знаком. Несколько образов промелькнуло во взъерошенной ещё памяти и Андрюша вспомнил.
Сюда, за тридцать вёрст от города, брал Арманов его к себе в летнюю усадьбу, вон она виднеется среди ельника. Чёрт же принёс его сюда, в Казимировку!
Да, вот была она, усадьба, белый греческий портик, фронтон с дешёвой лепниной. Вот усадьба, а вот Андрюша повернулся направо и скала.
Давно-давно, когда и не упомнит никто, проходила по древней земле ледяная глыба то ли земля ворочалась, то ли водяной на века приданое тащил. Высотой несколько вёрст, сказывают городские грамотеи верситетские, да можно ли уповать на них?
Шла глыба, землю царапала, камни корчевала немилосердно, а прошла осталась земля гола как камень. Царапины те в речушки и овраги превратились, а скала та
Долго дивились ей деды-старожилы. Что только не выдумали, а приехал городской с Москвы и всё поставил на места: была, говорит, скала ваша камнем лежачим, а таперича вывернул ледник её с корнем, да таки и не уронил.
Скала-то не мала почитай, с десяток саженей наберется, и пять в ширину. Видом как утюг портняжный, горбом с одной стороны, и плоская с другой.
Скала-то не мала почитай, с десяток саженей наберется, и пять в ширину. Видом как утюг портняжный, горбом с одной стороны, и плоская с другой.
А под скалою, как перст указующий, торчащий из земли-матушки, на вывернутом-то месте, озерцо теперь. Вроде и небольшое а глубокое страсть. Ключи в нём бьют скрытые от глаз.
На купальскую ночь сходились на это озерцо парни да девки со всей округи. Святым оно почиталось. Девки плели венки из иван-да-марьи да травы богородской, ставили лучинку посреди, пускали в озерцо кто счастливее будет?
Парни разжигали костры, ставили с отцами посреди них колеса зажжённые на шестах старый обычай. Уходили с девками в леса ближние говорили, иван-да марью искать, и никто не перечил им в эту ночь.
Бабки, охая от ломоты в боку, крапиву брали да на подставенник клали дабы ведьмы злобные не проникли в домину, не нашептали недоброго да не увели лошадей.
И горели костры вокруг озерца, и плясали вокруг них, освящая Предтечу и Купалу, всю ночь напролёт.
А сейчас пред Андрюшей стояла скала и духи купальские вошли в его разгорячённую голову, и захлестнуло его ненавистью и несправедливостью рода человеческого так, что чуть не закричал. Рванулся в усадьбу, распахнул дверь окорябанный, грязный, и просипел страшно выбежавшей в ужасе прачке:
Краску мне
Денницы вспыхивали и гасли, облака пролетали над головой птахами быстрыми, а скала стояла. Иногда, на краткий миг, ненависть оставляла Андрюшу, и видел он вдруг пустынный лес вокруг или сознавал, что ливни воды дождевой стекают с волос.
Но просветление уходило, перед внутренним взором вставало хохочущее лицо Арманова, и всё начиналось снова. В глазах Андрюшиных полыхало, застилало взор кровяною мглой, кулаки сжимались, ногти впивались в грязные ладони, из горла вырывался глухой хрип.