Прусская натура, длиннолицый сухощавый фон дер Гольц вошёл в услужливо открытую перед ним дверь и, протянув вперед трость слоновой кости, отодвинул с пути ошалевшую Марфушу с хлебом-солью на вытканом рушнике. Подошёл к распахнувшему руки Арманову, и они обнялись, крепко хлопая друг друга по спине.
Хороший у тебя дом, майн фройнд Пётр Алексеич, а прислуга у тебя ни к чёрту. Зачем не порешь нещадно? Гольц неплохо говорил по-русски. В своё время он получил образование в Военной Академии, и опять-таки служил в военно-историческом отделе Большого Генштаба. Войны прусские были обширны, и лакомым кусочком всегда была Россия-матушка с её лесами да богатыми залежами, привычными к работе мужиками да красавами-дивчинами. Учили русскому наречию пруссаков, учили нещадно.
Вильгельм, дорогой, развел руками Арманов, так ведь русский мужик, он что? Только тронешь его розгой, а он уж и стоять не может. Вот, страдаю, страдаю
Фон дер Гольц заехал в город из самой Османской Империи здесь была мануфактура, что продавала на нужды турецкой армии высокого качества тканьё по подъёмной цене, а Гольц, в свою очередь, заведовал германской военной миссией в Турции и одевал, муштровал и формировал армию головорезов-турков.
Уеду я, Пётр Алексеевич, уеду, говорил за обедом Гольц, которому шел шестой десяток, Арманову. Плешь проели мне эти пыльные степи, турчинские глаза с угрозой да работа адьютантская. Султан упрашивает, муширом назначил. Маршалом по-русскому. Будешь, говорит, моей правой рукою и правителем стран гяурских. Простеру длань свою и на всё воля Аллаха. А я думаю пусть как-нибудь без меня длань свою простирает, стар я уже, ноги не ходят.
Арманов слушал-то слушал, а поглядывал на Гольца внимательно. И выглядел, куда тот взгляды бросал свои сальные на дочу Арманова родную, Катюшу. Та сидела потупясь и ни разу не подняла на бравого фельдмаршала глаз.
Смотрел Арманов на Гольца, а видел перед собою замок его в Саксонии каменный, чисто город. Видел земли обширные, деревеньки аккуратные, скот на полях. Видел закрома хозяйские, полные золотых талеров.
И как поехали они после обеда вместе на мануфактуру ткацкую, спросил словно бы невзначай раздобревшего и довольного бобыля Гольца:
А что, Вильгельм, как тебе дочь моя ненаглядная? Когда видал её досель? Как пять годков ей подоспело?
-Да, Пётр Алексеич, дочь у тебя краса писаная стала Взрастил цветок на поле своём ты невиданный Я, признаться, даже мечтательно протянул Гольц, заложив руки за голову, но мысль не закончил.
Вот, дорогой Вильгельм, оказия какая. Думаю, как теперь замуж её отдать Засиделась в девках-то, небось.
Арманов со старательным безразличием смотрел на пшеничное поле, проползавшее сбоку коляски.
Гольц сощурился, помусолив цигарку в жёлтых задубевших пальцах.
Ах, Пётр Алексеич, нет у меня женки верной, одними девками пробавляюсь, как пёс шелудивый. Кабы была жёнка как Катерина Петровна, да была верная, то всё своё добро бы да ей одной Да кто ж за меня, старика с подагрою да пораненного, отдаст такую в нонешние времена?
Повернулся на Арманова и поймал его алкающий взгляд.
Молчать, дура! Арманов с красными глазами, во вспотевшей рубахе, схватил бьющуюся в истерике Катюшу за волосы и кинул, как куклу, на кровать. Молчать! Ты как смеешь отцу перечить!
Ты мне не отец больше! выкрикнула зарёванная Катюша. Ты изверг поганый! Ты пагуба этого дома! Ты обещал! Где твоя бумага златоносная, давай, показывай! Что написано там?
Дура! Арманов подбежал, тяжело дыша то ли от измору, то ли от лютости своей, кулаки его были сжаты. Не пущу! Сгною, а не пущу больше к холопу!
Катюша со всполохами ненависти в глазах молча схватила с прикроватного столика деревянный жбан с крышечкой и швырнула в отца промахнулась.
Дура! снова выкрикнул исступленно Арманов, слюна аж брызнула из искривлённого судорогой рта. Счастья своего не ведаешь! Прицепилась к малевальщику, словно репей дорожный! Да ты не знаешь, кто такой Гольц! Гольц это у Христа за пазухой, ты нужды не испытаешь ни в чём! Гольц это замок в Саксонии, это тысячи душ работных! Ты, жития не ведающая, пороху не нюхавшая, птица глупая!
Не заставишь! сквозь слёзы проревела Катя, вскочила галчонком и набросилась на отца, царапая его слоновью шкуру ноготками в тщетном старании выбраться из комнаты.
Всё равно уйду!.. В монастырь уйду!.. К социалистам в под подполье!..
Заверни-ка оглобли, прорычал, заминая дочь и зажимая ей горло ладонью, Арманов, уйдёшь ты отсюда, только в иное подполье. Думаешь, папаня глупый твой? Арманов Пётр Алексеич не лыком шит! В бумаге той не прописано о том, что замуж тебя нельзя выдать, тетеря!
Дочь с зажатыми ртом и горлом, скрючившаяся на полу, широко раскрытыми молящими глазами трепетно и безотрывно смотрела в отцовские, налитые кровью пополам с желчью
Ты что ж, коза скудоумная, думала, что если твой кобель картину за мильон вовсе не нарисует, то ты по бумаге на весь век в девках останешься? Венчание твоё перед Богом через четыре седьмицы опосля дня нонешнего, и если осечка случится несдобровать Тебе несдобровать И отродью Порфиркину несдобровать