Сергей Магид - Angulus / Opticus. Третья книга стихотворений. 20092011 гг. стр 6.

и записал в свою фронтовую тетрадь
что это язык дает смысл всему что мы видим
присваивает ему качества оттенки тени отсветы
определяет его как «жизнь» «вера» «бог» «спасение»

с этим знанием о мире он отступал тридцать дней
вместе со всей седьмой армией
и именно потому что он знал об этом
брусиловский прорыв в конце концов захлебнулся

потому что язык не завалить[6]телами в серых шинелях
как и того единственного
кто знает об этом.

на заправке у пскова
помню ты сказал сам себе
что после дембеля
вернешься на свой тральщик

а мне чтобы всегда и во всем
оставался самим собой
иначе из жизни
ни хрена не выйдет

ты был моим сержантом старый спиногрыз
я твоим преданным шулыгем[7]
но с хитринкой никогда в жизни
я не был самим собой
всегда кем-то другим в сотнях
перевоплощений в сотнях жизней
которые я прожил лепя слова
роли личины
вышло ли что-нибудь судить тебе

но ты давно не помнишь меня
псков струги-красные рождественно
только декабрьский дождь толкающийся в карнизы
сводит нас вместе

ночь коротка и жизнь оказалась
еще короче.

если этого не было
я сделаю так чтобы это было
вот все что надо уметь
чтобы быть

если это уже было
я сделаю вид что мне все равно
и сделаю это вновь
и по-своему

если то что я сделаю
окажется всем известным
никому не нужным
и давно потерявшим смысл
я найду этот потерянный смысл
посмотрю ему в глаза
мы помолчим друг с другом
день месяц год
и тогда быть может
он заговорит со мной о том
чего еще не было.

в понедельник после Рождества,
просветленный, пришел на службу.

первая книга, которую надо занести в каталог:
«Очерки современных казней», москва, 1906.
белостокский погром.

фотографии обезображенных трупов.
родные, молча сидящие рядом.
задранные к небу бороды.
открытые непонимающие глаза.
штаны спущены ниже пояса, рубашки задраны,
белые животы, потому что били по головам.

зимель цукерман, берель пат, мордхе левин,
ицхок гвирцман, шлема сшицкий,
блюма лапидус (была женщиной),
хаим фредкин, абрам махай,
семья айнштейн (три женщины, двое мужчин),
шимой эпштейн, трое неопознанных,
шлема пружанский, арон лапидус, зорах панде, ицхок небель
и двое сгоревших.

никто из них не канонизирован,
не признан мучеником, святым, блаженным,
хотя бы праведником,
ни о ком из них не написаны книги
отечественными и иностранными авторами,
никем не рассказаны трогательные истории их любовей,
дружб, надежд, вер, неизлечимых детских болезней,
никому из них не поставлен памятник,
увлеченные краеведы не собирают их телесные останки,
не проводят экспертиз, не исследуют дворы, чердаки, подвалы,
в которых они были убиты.
ставлю подпись, укладываю файл, закрываю книгу,
кладу к другим, тянусь за следующей.

«Царственные страстотерпцы», москва, 2006.

библиотекари как врачи: им надо спасать всех,
чьи истории записаны.

даже когда дрожат руки
и слезы, невидимые миру,
стоят в глазах.

в конце лета 68-го дежурил ночью
на его восемнадцатой радиостанции.
слушал радио Люксембург
с клёвым джазом.
кажется, телониус монк это был или дэйв брубек, не помню.
но классная тема прокручивалась в квадрат,
когда рыжий сержант-сверхсрочник по кличке микадо
сунул голову в фургон и крикнул,
перекрывая ударные:
серега, в бога душу мать,
да лучше б я негром был в америке.
чем что, спросил я сверху.
как что, как что, крикнул микадо снизу,
наши же в праге, заткни свой гребаный Люксембург,
голоса давай.

пришлось вырубить телониуса монка
или дэйва брубека?
не помню.

вот ты рядом.
кладешь мне ладони на плечи.
тяжесть рук твоих греет,
а там, за окном, в декабре
стылый мир пустотою отмечен
как дыра у Адама в ребре.

что же Богом дано
(и что жизнь отличает от ада)?
только то из всего, что давалось бессчетным другим, 
поздних листьев вкосую летящих бравада,
жухлый шепот обид,
страшноватое небо над ним,

только струйки дождя, что сбегают по диагонали
по стеклу,
только книга
в уже устающей руке,
только знанье всего, а особенно светлой печали,
и горнист одинокий
и голос его вдалеке.

из этноса перебираясь в дух
(и так переходя из века в век), 
пока вокруг живет начальник мух
и в муках умирает всякий грек
у Фермопил, где сводник не пройдет
(но пасаран, князь воздуха и лжец!), 
я здесь, где поместил меня Отец,
Который песнь военную поет.

прощай, мой этнос, одолеть тебя
лишь значит одолеть в себе людей,
по местной родине естественно скорбя,
забыв тепло домашних сверхидей,
взлетев туда, где ястребок, балдея,
оставлен бродским вечно умирать,
чтоб элементом духа стать
в таблице дяди менделея

троянская война как архетип,
в нем архитипы гектор и ахилл,
пацан парис, который круто влип,
и лис улисс, который восходил

к богине на беседы, а потом
сходил в бюрократический аид
и джеймсу джойсу ставил там на вид
его поэтику и нравственный содом, 

все так перемешалось! лишь одна
глобализация на всех, лишь общий прах,
в первопрестольной шустрый вертопрах
с Литейного,  белесая шпана,