Лев Гумилев писал стихи, Ахматова некоторые из них даже читала, но комментировать не хотела. Гумилев чувствовал, что матери они не нравятся, и злился. И хотя Ахматова была последней, кому бы он хотел подражать, ее оценка имела для него значение. Он даже думал, что мать из «зловредства» слишком холодно и спокойно поздравила его с защитой докторской и выходом книги. Зато Ахматова восторгалась стихами этого высокомерного сопляка Бродского, который ходил к ней запросто, как к себе домой. И она, всегда тщательно охранявшая своё личное пространство, не оставляла между собой и этим рыжим Бродским никакой дистанции, общаясь абсолютно на равных.
Иосиф Бродский пришел к Ахматовой вечером того же дня вместе с Евгением Рейном. Августовские вечера становились уже прохладными. Оба были одеты по-дачному: в тренировочных костюмах с символикой СССР, у Рейна поновее, у Бродского с вытянутыми пузырями на коленках. Посмеиваясь друг над другом, они легко вскочили на высокое ахматовское крыльцо и, постучавшись для вида, тут же открыли ветхую деревянную дверь, выкрашенную зеленой краской, и вошли в домик.
Анна Андреевна!!
Аннушка! гулко прокатилось по комнатам.
Ахматова, смеясь, встала с кровати, встретила их, приобняла и потрепала рыжего по загривку.
Здравствуйте, здравствуйте!
Рейн тем временем деловито оглядел кухню:
Так, Ося, бери ведро и за водой! Сейчас, Анна Андреевна, воды принесем, чаю вскипятим, мы тут бубликов по дороге купили. Будем чай пить с бубликами!
Бродский театрально вздохнул: «В автобусе утром я еду туда, где ждет меня страшная рожа труда», искристо улыбнулся и взял ведра.
Что ж судьба твоя, знать, такая, откликнулся Рейн.
Женя, ты смеешься, а вот увидишь, буду жить у моря, носить фрак и играть в рулетку!
Все втроем захохотали, у Ахматовой от смеха выступили слезинки и затерялись в морщинках у глаз.
Через полчаса Бродский и Рейн сидели за столом на качающихся табуретках и пили чай, закусывая его бубликами. Ахматова достала откуда-то бутылку водки и заговорщицки прошептала:
Прячу от Чуковской: она очень не любит, когда видит у меня.
Анна Андреевна, вы просто неиссякаемый источник!
Она разлила в рюмки, выпили без тоста. Ахматова оперлась подбородком на руку, начала рассказывать:
Была у меня недавно в Ленинграде беседа с английским журналистом. Он спрашивает: «Думаете ли вы, что после революции люди стали счастливее?» А я отвечаю: «Я не очень компетентна в том, что касается счастья, об этом надо еще кого-нибудь спросить». Ахматова вздохнула. Горы бы согнулись от пережитого мною и страной за последние десятилетия. Какое тут счастье? Но никого не виню, всех прощаю. От души, по-христиански всех прощаю!
Выпили еще по рюмке.
Читали «Петербургские зимы» Георгия Иванова? Там пишут, что меня надо отнести к десятым годам! После чего мое вдохновение вроде как иссякло, она возмущенно замахала руками. Но я никогда столько и так не писала, как в 40-м году! И я вовсе не в прошлом!
Рейн и Бродский молчали, они знали эти приступы у Ахматовой. Хвалить её сейчас в лицо не стоило, лести она не любила, да и они тоже.
Это Сологуб не смог перейти за революцию, а я перешла! А знаете, Ося, Женя, в том, что там пишут обо мне, есть потайные ходы, я-то их знаю: было несколько молодых поэтов при Гумилеве, которые меня терпеть не могли. После революции они сразу уехали за рубеж и вот теперь рассказывают им верят там, как же! Ведь они русские. Знают!
Анна Андреевна, вставил Рейн, Напомню вам ваши же слова: «Не теряйте отчаяния!»
Это слова моего третьего мужа Пунина. Он считал отчаяние творческим стимулом. Оно только и осталось в жизни и еще держит меня на плаву, она усмехнулась, но без горечи. В моей жизни было столько надежд в начале и столько отчаяния после Очень страшно пережить почти всех своих любимых людей, пережить свою славу и узнать, что молодые двадцатидвухлетние писатели считают тебя уже давно умершей.
Еще выпили водки. Минуту помолчали. Вдруг в комнате зазвонил телефон. Ахматова с трудом встала из-за стола, одернула темное бесформенное платье, прошла к телефону и взяла трубку.
Алло! Ахматова. Говорите!
В трубке что-то трещало.
Это слова моего третьего мужа Пунина. Он считал отчаяние творческим стимулом. Оно только и осталось в жизни и еще держит меня на плаву, она усмехнулась, но без горечи. В моей жизни было столько надежд в начале и столько отчаяния после Очень страшно пережить почти всех своих любимых людей, пережить свою славу и узнать, что молодые двадцатидвухлетние писатели считают тебя уже давно умершей.
Еще выпили водки. Минуту помолчали. Вдруг в комнате зазвонил телефон. Ахматова с трудом встала из-за стола, одернула темное бесформенное платье, прошла к телефону и взяла трубку.
Алло! Ахматова. Говорите!
В трубке что-то трещало.
Говорите!
Добрый вечер, Анна Андреевна, протараторило сквозь помехи на линии. Звонят из Союза писателей. Вчера ваши стихи как замечательное явление русской культуры были выдвинуты на Нобелевскую премию.
Ахматова ничего не сказала, медленно рука ее опустила трубку. Ее несгибаемая спина стала еще прямее. Некоторое время она задумчиво глядела в бесконечность и утвердительно кивала головой.