Замолчи! крикнул он на Мирама. Сурена победил римлян, а кого победил твой сын? после этих слов воцарилось грозное молчание, и было слышно только, как лошади переступают с ноги на ногу и на ветру громко хлопают накидки повозок.
Керим! прорычал царь.
Да, мой господин, сразу же откликнулся тот.
Скажи, ты можешь ехать впереди меня?
Нет, мой царь, еле слышно ответил тот.
Нет, не можешь, подтвердил его слова Ород. Возьмите его! кивнул он в сторону Фаруха.
Мой господин, дрожащим от волнения голосом произнёс отец юноши, став на колени прямо перед лошадью. Его сына уже стащили на землю и держали за руки, чтобы не убежал. Но тот и не думал об этом. Полными отчаяния глазами он смотрел то на отца, то на царя, не понимая, в чём его вина. Мой сын хотел доказать тебе свою преданность и любовь, протянул в мольбе руки Мирам Карат. Он юн и ищет славы, а не позора. Он не прячется за спинами других при виде опасности. Ему чужды страх и предательство. Как и я, он верно служит тебе, мой господин.
Тогда виноват ты! Потому что это ты должен был научить своего сына! Он не может выезжать впереди царя. Никогда! Ород внезапно замер и прищурился. В его глазах мелькнул недобрый огонёк. Сердце несчастного придворного сжалось и перестало биться. Но ты можешь доказать свою верность, как ты говоришь, процедил сквозь зубы царь. Возьми меч и накажи своего сына так, как должен наказать любой отец за такой поступок!
Я я не могу, пролепетал старый придворный, но ему уже вложили меч в руку и подвели к сыну. Тот стоял на коленях, глядя широко раскрытыми глазами на отца. Марим Карат упал рядом с ним и разрыдался.
Твоя преданность это твои слёзы? со злостью спросил Ород. Так ты верен своему сатрапу?
Я верен тебе, мой господин, но я не могу убить своего сына, ответил Мирам.
Сделай это! приказал Ород начальнику стражи и тронул лошадь. Фыркнув, животное медленно прошло мимо двух несчастных, а спустя десять шагов позади раздался свист меча и сначала голова сына, а потом и отца покатились в пыль. Керим подскакал к сатрапу и низким голосом произнёс:
Всё сделано, одной рукой он сжимал поводья, следя за тем, чтобы его лошадь случайно не поравнялась с лошадью царя, а в другой держал головы казнённых. Но Ород ничего не ответил, только махнул в сторону камней и поехал дальше. Начальник охраны посмотрел на него, потом в сторону холма и, отстав, забросил отрубленные головы в кусты.
Через некоторое время вернулись всадники охраны. Они не смогли взять разбойников живьём. Им удалось настигнуть их за холмом, но те не захотели сдаваться и погибли. Судя по одеждам и оружию, это были не армяне. Но Орода эти новости уже не интересовали. Он снова задумался о Сурене, который тоже принадлежал к роду Михран, как Мирам и его сын. Теперь им овладели мысли о том, как незаметно подготовиться к встрече со своим визирем в Экбатане, чтобы об этом никто не догадался.
Глава Верблюды с пустыми мешками
Римляне напоминали умирающих муравьёв. Ветер дул со всех сторон, принося кучи пыли и песка, земля трескалась от жары, и сухие кустарники отрывались от холмов, устремляясь вслед за обречённо плетущимися толпами измученных пленников. Те, кто выжил в первые дни, постепенно превратились в животных, готовых драться за кусок кости или лепёшки, которые им бросали после захода солнца прямо на землю. Другой еды не было. Они старались держаться вместе, человек десять из старого легиона ветеранов, и это помогало им выживать. Лаций тоже ел отбросы и делился с Варгонтом. Тот чувствовал себя лучше, но передвигался с трудом. Они почти не разговаривали и больше молчали, слушая то звук шуршащего по песку ветра, то изредка приходящего в себя Павла Домициана. Во время нападения парфян под Синнаками он потерял своего брата Мария и был схвачен далеко от обоза. Судьбу остальных ветеранов он не знал. Помнил только их имена. Слепого певца даже не связали. Он шёл, держась за последнюю верёвку в связке и иногда тихо пел худой и высокий, как тонкий кипарис, отчаянно тянувшийся к солнцу в окружении отбрасывающих тень высоких сосен и вечно хмурых, серых скал. Непонятно где, но жизнь ещё теплилась в его исстрадавшемся теле, и даже самые стойкие поражались спокойствию Павла и его вере в милосердие богов.