Не на бумажке, а в документе! буркнула мама.
Ладно, если захочет, то в паспорте и впрямь поменяет, его право, примирительно сказал папа. Мы предоставим ему все бумажки прости, документы! подтверждающие, что он не нарочно тут родился, а по заданию партии и правительства.
И тебе не совестно глумиться при детях?! мама кивнула в мою сторону.
Над кем? не понял папа.
Над партией и правительством! чопорно ответила мама, поджав губы, и демонстративно отвернулась.
Ну прости, друг прелестный! обнял ее папа. Поедем лучше подышим воздухом, пока снежок и солнце, день чудесный, как говорил Пушкин.
Мороз и солнце! ворчливо поправила мама. А здесь и мороза-то не дождешься!
Мороз она и сама не любила, но сдаваться без боя не любила больше.
Папа сообщил, что ради дня рождения любимой жены отпросился у «раиса» (директора госпиталя) и предложил отправиться в Демавенд фешенебельное северное предместье. Я ужасно обрадовалась: мне нравилось кататься на «жопо» и еще я любила созерцать богатые кварталы Тегерана. Сейчас они, конечно, были в упадке и запустении, но дух былого величия в них еще теплился. Во всяком случае, я его ощущала.
Мы с мамой сложили в корзину угощения, чтобы вышел настоящий пикник, а папа упаковал брата в его походную сумку-переноску и приготовил свой модный фотоаппарат. Когда мы спустились к машине, Грядкин, доктор-попа и доктор-зуб лепили во дворе снежную бабу.
Хорошо, когда баба саморазмораживающаяся, приговаривал «объект гэ», вылепляя ей талию. Постоит, сколько надо, а потом сама рассосется.
Да ты ее так мацаешь, что она у тебя на ходу тает! хохотал доктор-попа.
И в этом есть прекрасная сиюминутность, философствовал доктор-зуб. Мгновенная красота моментов, ради которых стоит жить!
Верно говоришь, дружище! согласился Грядкин. Надо жить здесь и сейчас! Вот есть перед тобой шикарная баба с талией надо радоваться. А как растает, не надо печалиться, вся жизнь впереди!
Ага, надейся и жди! заметил мой папа, проходя мимо с братом в сумке.
Некоторые уже дождались, поддел его «объект гэ», заглянув в переноску. Теперь уже не до баб! Снежных, поправился он, заметив приближающуюся маму.
Валентин, строго сказала моя мама, попрошу вас не втаптывать в грязь семейные ценности!
На секунду Грядкин заметно испугался и растерянно замолчал. Видимо, вспоминая, когда, куда и кого он втоптал. Но сообразив, что это фигура речи, вытянулся перед мамой во весь свой двухметровый рост, взял под воображаемый козырек и бодро отрапортовал:
Не втаптывал, не подрывал, палки не вставлял, клянусь КПСС!
Мама не удостоила его ответом, гордо продефилировав к «жопо».
Сумку с братом поставили на заднее сиденье, а меня посадили рядом как и завещал находчивый даритель переноски дядя Володя.
Выехав из бимарестанских ворот на Вилла-авеню, мы не стали выезжать на хиябан-е-Каримхан-Занд, а поехали «кучишками» (маленькими переулками) наверх. Это, согласно моими личным топографическим приметам, говорило о том, что мы едем на северо-восток. Точаль, которую папа называл моей «путеводной горой», потому что я ориентировалась в Тегеране только по ней, оставалась левее. Значит, сейчас мы выйдем на мейдан-е-Энгелаб площадь Революции.
Так оно и вышло: через пять минут мы заехали на круговое движение мейдан-е-Энгелаб, я узнала ее и не узнала одновременно! Я не была тут с начала войны. Теперь большинство некогда нарядных витрин было наглухо закрыто ставнями, в клумбе посередине площади возвышалась куча мусора, из которой торчало самодельное знамя исламской республики. Весь торец еще недавно блестящего тонированным стеклом офиса национального банка «Melli Iran» занимало полотнище с портретом Хомейни и аляповатое граффити на вязи.
Родители ничему не удивлялись: в последнее время они чаще выезжали вдвоем, оставляя меня сидеть с нашим пополнением. Наверное, они уже видели, как изменилось лицо Тегерана за последние несколько месяцев.
А мне стало грустно примерно так же, как если бы я, к примеру, пришла в гости к любимому дяде, которого помню подтянутым и ироничным и обнаружила бы, что он сильно сдал, постарел, лишился чувства юмора и интереса к жизни.
Бывает, что в людях гаснет огонек: это трудно описать, но легко заметить со стороны. Перестают гореть глаза, будто кто-то выкрутил в них внутреннюю лампочку. В тот день я поняла, что такое случается и с городами. Тегеран казался потухшим, притихшим и утратившим свое, пусть сумбурное, но живое и непосредственное обаяние. Будто неведомый Артурчик в каморке самого главного дяди Коли отключил город общим рубильником.