Это сейчас смешно Вы меня что, сразу в камеру посадите?
А как ты думаешь?
Не знаю
А все-таки?
Наверное, придется.
В том-то и дело. Сулить мы нич-чего не можем, но, если т-ты сказал всю правду, не исключено, что тебя до суда отпустят.
Домой?
Не в Сибирь же, ответил Костенко.
В дверь постучались.
Да!
Вошел Лев Иванович.
Прошу меня извинить Но уже довольно-таки поздно Мальчику надо завтра рано вставать Вы разрешите нам уехать?
Вам да.
А ему? Он ребенок. И потом, это нелепость, поверьте мне.
Лев Иванович, сказал Костенко, а что случится, если вы сейчас вместе с ним или он завтра один встретите на улице тех двух? Убийц и грабителей? Он ведь свидетель, его убирать надо. Понимаете?
Но почему вы думаете
Чтобы потом его папа с мамой не плакали, только для этого именно так я и думаю.
Лев Иванович, сказал Ленька, спасибо вам. Вы не беспокойтесь. Вы поезжайте спать, а то уже поздно
Завтра мы вам позвоним, пообещал Костенко.
Днем Ч-часа в два
Это же непедагогично Сажать в тюрьму мальчика
Садчиков нахмурился.
Знаете, о п-педагогике лучше все же н-не надо. Момент не тот.
Через час приехал Самсонов.
Где мой сын? спросил он по телефону из бюро пропусков. Я прошу свидания с ним.
Ленька спал на диване, укрытый плащом Садчикова. Костенко тихо сказал в трубку:
Он спит.
Я прошу свидания! Поймите меня, товарищи! Вы должны понять отца! Хоть на десять минут Хоть на пять! У вас ведь тоже есть дети!
Тише, вы! попросил Костенко. Не кричите. Нельзя сейчас парня будить, он и так еле живой. Завтра. Приезжайте утром. Часам к десяти кое-что прояснится
И положил трубку. Посмотрел на Садчикова. Тот отрицательно покачал головой.
Думаешь, нет? спросил Костенко.
Думаю, нет. Он больше н-ничего не знает. Или мы с тобой старые остолопы.
Тоже, кстати, возможный вариант. Ну что ж, давай писать план на завтра?
Давай.
Черт, нет плитки!
Пельменей тоже нет.
Я о чае.
Г-гурман
А что делать?
Ну извини, пошутил Садчиков.
Да нет, пожалуйста, в тон ему ответил Костенко.
Вторые сутки
Вышли на ЧитуУтром в кабинете у комиссара сидели четыре человека: Самсонов, Лев Иванович, Садчиков и возле окна Ленька. Он неторопливо и глухо рассказывал комиссару все по порядку, как было записано им вчера, начиная с бульдога
У каждого человека бывают такие часы, когда нечто, заложенное в первооснове характера, напрочь ломается и уходит. Именно в те часы рождается новый человек. Обличье остается прежним, а человек уже не тот. Комиссар вычитал, что Гегель где-то утверждал, будто форма это уже содержание. Сначала ему это понравилось. Он даже не мог себе толком объяснить, почему это ему так понравилось. Он, вообще-то, любил красивое. Он очень любил красивых людей, красивую одежду, красивые зажигалки. Однажды он отчитал одного из опытнейших стариков-сыщиков, когда тот, сердито кивая на молодых оперативников, одетых по последней моде, сказал: «Выглянешь в коридор и не знаешь, то ли фарцовщик на допрос идет, то ли оперативник из новеньких» Комиссар тогда очень рассердился: «Хотите, чтобы все в черном и под одну гребенку? Все чтоб одинаково и привычно? Времена иные пришли. И слава богу, между прочим. Красоту надо в людях ценить, для меня, душа моя, нет ничего великолепнее красоты в человецех». Любил комиссар и красиво высказанную мысль. Наверное, поэтому ему сразу очень поправились гегелевские слова. Но потом в силу тридцатилетней укоренившейся привычки к каждому явлению возвращаться дважды и, перепроверив, еще раз проверить он вечером, по обыкновению, долго стоял у окна и курил. Он вспоминал старого вора Голубева. Опытнейший карманник вернулся из заключения и заболел воспалением легких. Он не думал бросать свое ремесло. Он лежал и злился, потому что поднялась температура и надо было покупать пенициллин, после войны он был очень дорогим, а денег не было. Тогда старуха-мать продала свою шубейку и поехала к знакомым, которые достали драгоценное лекарство. В троллейбусе у нее срезали сумочку. Старуха вернулась домой вся в слезах, а продавать было уже нечего, и Голубев тогда еле выкарабкался. Выздоровев, он пришел в управление, к комиссару, и сказал:
Берите меня к себе, я их теперь, подлюг, терпеть ненавижу до смерти.