На наволочку налипли комья сырой глины. Дыскин отложил лопату, присел на корточки и принялся разгребать их руками. Вокруг стояли несколько мальчишек, которые показали нам могилу кота, и Панькин, не только лопатами нас снабдивший, но и пожелавший присутствовать при процедуре.
Наконец тело было извлечено, и Дыскин довольно бесцеремонно вытряс его из импровизированного савана. Рыжий умер в борьбе – оскалив зубы и выпустив когти. Вероятно, чтобы поймать, его накрыли рыболовной сетью, в которой он основательно запутался. А потом, уже поверх сети, накинули на шею удавку из толстого двойного провода с хлорвиниловым покрытием, задушив животное с редкостной жестокостью.
– Вот живодеры, – пробормотал Панькин. Дыскин задумчиво потрогал пальцем длинный конец провода, потеребил зачем-то краешек сети и поднял глаза на мальчишек.
– Кто из вас его первый увидел?
– Я, вроде... – Один из мальчишек, толстый, веснушчатый, сглотнул и переступил с ноги на ногу. На кота он старался не смотреть.
– Где он висел? – продолжал расспрашивать Дыскин.
– Там... – парень махнул в сторону выхода из двора. – На дереве, прямо над дорожкой.
– Во сколько это было?
– Ну... часов в десять. За хлебом меня послали.
– Значит, в воскресенье в десять утра? – уточнил я.
– Угу, – подтвердил мальчишка и снова переступил ногами. Похоже, больше всего на свете он хотел поскорее отсюда удрать.
Судя по всему, Дыскин был прав. Кота не просто убили. Его еще и повесили на ветку в самом людном месте, где он был бы обязательно обнаружен. Причем повесили достаточно высоко, чтобы первый же доброхот не сумел снять его с легкостью. Снял Рыжего сам Байдаков. Похоронил и отправился справлять поминки по нему к гастроному – все, как оно и было кем-то задумано.
Дыскин встал, отряхнул землю с колен и ладоней, сказал парням:
– Сгоняйте, ребята, к молочной, принесите картонную коробку. Покрепче.
Мальчишек сдуло ветром. А я спросил удивленно:
– Ты чего хочешь?
– Пока возьмем его с собой. – Дыскин бросил быстрый косой взгляд на Панькина и коротко отрезал: – Пригодится.
Через полчаса мы стояли на последнем этаже мрачного пятиэтажного дома из бурого кирпича – их тоже строили после войны пленные немцы. Перед нами была высокая дверь, обитая дерматином, из-под которого там и сям лезла серая от времени вата. В левой руке Дыскин держал под мышкой картонную коробку, правой нажимал на звонок. Дверь не открывалась. Тогда он, оставив церемонии, принялся колотить в нее ногой.
– Да слышу, слышу, – донесся до нас далекий недовольный голос. Замок цокнул, и перед нами возникла удивительно неприятная на вид личность. Маленький, меньше Дыскина, тщедушный человечек, над узкими плечами которого на тонкой шее держалась голова ископаемого ящера. Сплошная челюсть, а плоский нос, крошечные глазки и мохнатые ушки – все в придачу к ней.
Увидев Дыскина, ящер коротко моргнул и попытался захлопнуть перед нами дверь, но не на того напал. Валя уже шагнул вперед, за порог, напирая сразу грудью и коробкой. Я держался вплотную за ним.
– Ты что же, Сипягин, не рад гостям? – громко спросил Дыскин, и я догадался, что хозяин, видимо, глуховат.
– Рад, рад, – пробормотал Сипягин, отодвигаясь. – Тебе попробуй не обрадуйся.
Он ухмыльнулся, и я увидел, что челюсть у него сплошь стальная.
Мы прошли в комнату, и я с интересом огляделся в ней. Здесь повсюду лежали и висели ковры: на полу, на стенах, на диване. Два полированных серванта были плотно забиты разнообразным хрусталем и удивительно безвкусным фарфором – какие-то слоны, футболисты и медведи с баянами. Я глянул на потолок – он оказался без ковра, но зато с хрустальной люстрой. Воздух был затхлый, пахло пылью.