Мой отец был добрым человеком. Голос Кидане дрожит.
В кабинет из коридора проникает кашель Астер. Это харкающий звук, который словно вытаскивает себя из ее чрева и заползает в угол кабинета, как раненое животное. Он длится, длится, не прекращается.
Он встает и направляется к двери. Останавливается, прислушивается, потом закрывает дверь.
Ты знаешь, что такое война, Маленькая? Он говорит, стоя к ней спиной, прижав лоб к двери. Ты знаешь, что значит ненавидеть? Он сутулится, подавленный надрывностью кашля Астер. Кашель скрипучий, мучительный, он мечется в ней, пока не переходит в горловой стон.
Никто не знает, что такое война, пока не поучаствует в ней. Но я думаю, ты будешь хорошим солдатом, каким был бы и Тесфайе.
Он поворачивается к ней, садится на угол стола. Кладет теплую руку на ее плечо, наклоняется к ее лицу. Голос Астер теперь превратился в свою тень, слабеющие звуки имени, на которые он не обращает внимания.
Она ждет еще каких-нибудь воспоминаний о матери.
Когда мне было столько, сколько тебе сейчас, твоя мать нередко говорила мне: Стой прямо, как солдат. Не плачь, братик, ты солдат. Она чувствует запах кофе в его дыхании она сама подавала ему чашку недавно. Он наклоняется еще ближе к ней. Ты бы заботилась о Тесфайе, как твоя мать заботилась обо мне. Я бы заботился о тебе, как мой отец заботился о твоей матери.
Он выпрямляется и откашливается. Два года. Тесфайе. Потом он замолкает. Они прислушиваются.
Астер зовет Кидане; и дело не в манере речи, а в голосе сердитом и жалобном, взволнованном и настойчивом, охрипшем от бесконечных повторов. Этот голос проносится по коридору, проникает в комнату. Он просачивается сквозь дерево, ударяется о стекло. Он лишает звук смысла, оставляет только груз, который повисает над их головами, отягощенный печалью.
Легче не становится, правда, Маленькая? Ты тоже знаешь. Но ты не плачешь? Я не вижу, чтобы ты печалилась, ты только работаешь, иногда слишком много работаешь.
Кидане поднимает голову Хирут под подбородок и целует ее в лоб. Вблизи она видит, как этот голос терзает его по нарастающей: нерв, подергивающийся под глазом, трясущаяся рука, дрожащие губы, которые он прижимает теперь к ее щекам, потом словно в поисках опоры опускается к ее шее. Он дышит, преклонив голову к изгибу ее шеи, он так близко, что ей приходится подаваться назад, и его дыхание увлажняет ее кожу, словно пар. За ними его имя голосом рассерженной женщины. За его плечом карты на стене. А когда она поворачивает голову к двери в поисках пути к бегству, то видит кухарку, пораженную и шокированную: ее рот открывается и закрывается вокруг беззвучного слова. А потом, когда он произносит ее имя, Хирут вынуждена посмотреть на него.
Кухарка откашливается и стучит в дверь.
Что такое? говорит он в удивлении, отпрянув.
Я ничего не могу с ней поделать, говорит кухарка, она быстро произносит слова, стоит с опущенной головой. Она не перестанет звать вас, сегодня один из ее плохих дней.
Кидане соскальзывает со стола и выходит из комнаты, чуть задев кухарку. Когда Хирут встает и снова поворачивается к двери, кухарки уже нет. Она остается одна в кабинете, слышит, как набирают силу и спадают голоса Кидане и Астер, и впервые признает, что некоторые воспоминания следует огораживать другими, что люди, которые достаточно сильны, должны держать других на расстоянии. А когда она возвращается на кухню, чтобы помочь кухарке, первая нить горечи завязывается в ней, едкая, как гниль, такая слабая, что она предпочитает принять ее за отдаленный запах дыма.
Интерлюдия
Хайле Селассие тихо сидит в своем кабинете. Сегодня второе сентября 1935 года, и первые пряди ночи начали проникать в ткань дня. Он сидит на своем любимом стуле, обхватив себя за плечи, перед ним на столе стопка вскрытых телеграмм. Сообщения приходят все в том же духе: Эфиопия на грани конфликта, угрозы Италии становятся все истеричнее. Дождливый сезон закончился, и когда дороги подсохнут, по ним наверняка двинется оккупационная фашистская армия. Что намерен предпринять его величество? Необходимы припасы. Порт Массава заполняется итальянскими кораблями. Войска стягиваются к Асмаре, готовые двинуться к нашим границам.
Хайле Селассие потеет. Высокий потолок давит на него. Пол поднимается. Аддис-Абеба кипит, его народ собирается в церквях. Хайле Селассие должен молиться. Он должен быть со своим Советом. Он должен быть со своей семьей, но император может только одно: податься вперед на своем стуле и кивнуть адъютанту, давая распоряжение развернуть две только что поступившие катушки. Новости старые, но он хочет просмотреть их. Он хочет, чтобы их содержание захватило его. Он хочет сидеть в середине этой сужающейся комнаты и прокладывать путь навстречу войне, наступающей на него со скоростью и мощью локомотива.