Члены семьи, которых изобразил художник, с места встают, порываются посмотреть поскорей на работы.
Зверев их останавливает:
Нельзя! Работы сырые.
И говорит помягче:
Пускай полежат. Потом успеете посмотреть.
Члены семьи соглашаются ну что ж, потом так потом.
Зверев спрашивает меня:
Скажи, ну как, получилось?
Я отвечаю:
Да. Получилось. Ты молодец.
Зверев довольно щурится.
Хозяин зовет нас к столу выпить и закусить.
Приглашение мы принимаем.
Сделанные акварели остаются лежать на полу сохнуть, до той поры, когда их, наверное, тогда, когда разрешит художник, можно будет смотреть.
Время за разговорами, за выпивкой быстро проходит.
И вот отдохнувший немного от трудов своих долгих художник говорит наконец хозяевам:
А теперь смотрите работы!
Вся семья бросается в комнату, где лежат на полу акварели.
Видят их. Восклицают восторженно:
Ах, какие мы все красивые! Ну, спасибо вам, Анатолий Тимофеевич!
Зверев:
Не за что. Я работал. А вы позировали. Я вас просто увековечил.
Хозяева деньги ему в аккуратном конверте протягивают за работу. Зверев небрежно берет конверт и сует в карман. Заработал и ладно. Пригодятся еще, на жизнь.
Мы прощаемся с увековеченной семьей и выходим на улицу, в гомон столичный, прямо в ненастный осенний вечер.
И Зверев мне говорит:
Хорошо, что ты рядом, Володя. Мне с тобой спокойнее как-то. И рисуется лучше вроде бы, чем тогда, когда я один.
Я киваю в ответ головой.
Что сказать? Здесь слова не нужны.
Все и так понятно, без слов.
Мы идем вдвоем вдоль домов, то теснящихся, то расступающихся чуть пошире, вдоль длинных оград, вдоль деревьев редких, куда-то в сердцевину безвременья, в даль, за которой возможна и глубь, ну а может быть, даже и высь, где огни впереди зажглись, где куда-то прийти нам надо, где дождемся тепла и лада
Весной Драконьего, семьдесят шестого года, когда обитал у знакомых я, временно, в очередной коммуналке, меня разыскал Зверев.
Он ворвался стремительно в комнату, где сидел я за старым столом, в одиночестве, ставшем привычным для меня, и что-то писал на случайном листе бумаги.
Он буквально влетел сюда и наспех, без церемоний, поздоровавшись, как-то глухо и взволнованно мне сказал:
Володя! Поедем к Костяки!
Я спросил:
Что случилось, Толя?
Зверев грузно присел на шаткую табуретку, слегка отдышался, посмотрел на меня в упор глазами своими карими, почему-то усталыми, влажными, покачал головой взлохмаченной и грустно, с какой-то болью очевидной, с усилием явным, не сказал, а почти прошептал:
У Костаки случился пожар
Где?
Недавно, на даче, в Баковке. Там хранил он изрядную часть огромной своей коллекции. Были там иконы чудесные. Были там и мои работы, очень много давних работ. Вроде столько всего сгорело! Подожгли, наверное, дачу специально всякие сволочи. Я звонил ему. Он просил меня поскорее к нему приехать. Ну а мне, ты меня пойми, ты всегда меня понимаешь, приезжать одному к Костаки тяжело, поверь. И поэтому обращаюсь к тебе по-дружески, напрямую: давай с тобой мы к Костаки вместе поедем. Ты ведь знаешь с тобой мне спокойнее, где бы ни были мы, в любом, даже самом опасном месте, и в любой ситуации, даже самой сложной, словом, везде. Поддержи меня нынче, старик! Надо ехать. Поедем вдвоем! Я сказал:
Хорошо. Поедем. А когда?
Да прямо сейчас. Ты давай, собирайся, друг. И поедем. Костаки ждет.
Я накинул куртку свою. Взял портфель.
Ну, вот. Я готов.
Зверев, хрипло и кратко:
Вперед!
На улице Зверев привычно помахал рукой у обочины дороги. Довольно быстро остановил такси.
И мы с ним вдвоем поехали по московским просторам к Костаки.
День, весенний, но темноватый почему-то и даже сумрачный, был довольно холодным. Ветер налетал на деревья голые и раскачивал ветви их, шевелил обрывки афиш, залетал в окно приоткрытое, внутрь, в машину, где мы курили и молчали. И снег лежал у оград и стен. И асфальт скользким, прочным ледком поблескивал. И вдали, в нависшем над городом, беспокойном, тяжелом небе, назревала, клубясь и хмурясь, разрастаясь, ненастная хмарь.
Зверев был напряжен. Молчал.
Иногда головой качал.
И вздыхал. И шептал:
Пожар
И опять замолкал, надолго.
И смотрел, насупившись, грустно и светло, за стекло, слегка запотевшее, а куда он смотрел да кто его знает, может в прошлое, отшумевшее, героическое свое, ну а может быть в настоящее, где летали над сквером голуби и клубились в небе свинцовые и лиловые облака, или, может быть прямо в грядущее, всех нас там, в отдаленье, ждущее, до которого нам идти еще через годы, как сквозь века.