Она и Витторио обходили смотровую площадку по окружности. И с каждым новым шагом возрастало её ощущение, что эта красота не для неё.
Для неё эта красота оставалась только экзотикой, которую можно приблизить к себе для острых ощущений и вернуть на место, постаравшись не пресытиться. Да, это было основным не пресыщаться, чтобы постоянно иметь возможность получать новые острые ощущения.
Они обошли всю смотровую площадку
Может, и супружество с Витторио грозило для неё перейти в обыденность отношений и потерять остроту? Так же, как и остаться жить здесь означало бы перестать испытывать экстаз от окружающей неповторимости и постоянного чувства: так не бывает, чтобы могло быть на самом деле.
Подъем на Монти Пеллегрино многое сказал ей. Он сказал, что делать ей здесь нечего. Она увидела, насколько этот мир отличается от её привычного мира! Зато это был мир Витторио. Боже! Какие же они разные! Их миры! А они сами?
Этот вопрос она могла исподтишка задавать сама себе только до того момента, как Да. Пока он ни прикасался к ней. Или она ни видела его глаз. Или ни слышала его голос И если она смотрела на него и даже видела разделённость их миров, то все это не имело значения перед их непреходящей потребностью любить друг друга.
***
Пейзажи Италии
Никогда она не думала и даже не мечтала о том, чтобы попасть сюда. Никогда. И это истинная правда. Она не читала «Ромео и Джульетта». И это тоже правда. Романтический мир Италии, воспринятый ею в детстве через песни сладкоголосого итальянского мальчика, звучавшие когда-то с пластинок из каждого открытого окна, через картины итальянских художников, наполнявших музеи её родного города, через легенду о любви двух юных существ из просмотренного фильма Софи Лорен. Кто ещё? Ах, да! Итальянцы! Так называли в России всех итальянских певцов. Тоже когда-то. Слушая их, она ничего не представляла. Не было никаких картинок. Только гармония красоты вливалась через уши в сердце. И сердце купалось, качалось на волнах мелодики их песен.
Ещё, правда, была какая-то средневековая Италия. После Римской цивилизации. Эта средневековая Италия была у неё в картинках, полученных из запретных фильмов развратных, как назывались они официально в той, доперестроечной России, в СССР, которые она посмотрела за границей, где прожила несколько лет с мужем, военным инженером, направленным туда помогать нашим зарубежным друзьям.
Де Камерон Да. Вот тогда она в первый раз, глядя на экран, почувствовала беспокойство во всем теле. Ни один откровенно порнографический фильм, виденный ею здесь же, за границей, не пробудил в ней таких ощущений. В Де Камероне, теперь она ясно видела это, сочеталась непорочность телесного с похотью и грязью телесного же. Эти две противоположности были одним целым. Одно перетекало в другое без усилий и надрыва. То был процесс жизни. Сама жизнь.
Как ей казалось, скорее всего в те средневековые времена, телесная жизнь, потребности тела, не были опущены разумом так низко или не были ещё возведены в культ наслаждения. А может, наоборот: запрет религии на проявление естественных потребностей тела стал так велик и жесток, что люди его даже не стремились соблюдать, а скорее, наоборот желали нарушать его. Возможно же, это был намеренный развал всех устоев перед ханжеством Церкви.
Так думала она, перебирая иногда в памяти всё увиденное и услышанное о том времени.
Какая-то недосказанность была для неё там
Средневековье рисовалось ей, как одна сплошная окаменелость и постоянные сумерки. Словно не существовало тогда ни дня, ни ночи. Одни сплошные сумерки. И в этих жутких сумерках на каменных площадях, на каменных полах соборов и усыпальниц, на каменных парапетах, в каменных же гробах при свете факелов, а чаще в полной серой мгле, шла таинственная, жестокая и фанатичная борьба за выживание. На уровне инстинктов. Инстинктов, которые религия, в лице инквизиции, пыталась сделать своей собственностью, чтобы, владея ею, диктовать людям свои законы использования их, людей, и, тем самым, провоцируя людей нарушать эти законы. Чтобы жестоко наказывая одних, заставлять трястись от страха других. И властвовать безраздельно над человеческими душами.
«Но ведь инстинкты не подвластны законам людей, не соглашалась она с жестокостью тех времён, инстинкты это инстинкты. Природа отдала их человеку, как части всего сущего на Земле. Это то, что движет жизнью. Для животного мира сказать инстинкту нет значило бы отказать себе в том, чтобы продолжать жить, продолжать свой род. И потому там, во внешнем окружающем нас мире, день сменяется ночью, лето осенью, засуха ливнями, шторм штилем. Вот и цикличность жизни во всей своей неизменности. Раз и навсегда установленный Творцом порядок не нарушается, и именно это даёт и давало человеку разумному возможность продолжать быть на Земле в том физическом обличье, в котором он был и есть, и строить планы на будущее, продолжая род человеческий».