Глаза Митрия, казалось, помутнели от страсти, лоб превратился в гармошку от многих мыслей свербящих, но выдал идею:
В бизнес пойду в Китай и Турцию за шмотками поеду. Отныне о большом деле думать надо, а не в трубках ковыряться
Братская поддержка и меня окрыляла, но больно страшно становилось при этом. «Как же понимать такое? шевелил я мозгами, уставившись на стакан с самогоном. Они зовут нас, все общество наше и мысль общественную к буржуйскому существованию?! А как же тогда эксплуатация трудящихся?» Этот вопрос я и задал Савелию.
А мы отменяем трудящихся! подавил он мое любопытство. Теперь и отныне все будут жить на пассивных деньгах.
Как арабы от нефти! уточнил восторженно Митрий.
Народное достояние будет в чеках и акциях, продолжил горячиться младший брат. Все доходы от них будут нас содержать. А кто поумнее, так и совсем богатым станет. От каждого по уму каждому по способностям!..
В небывалое замешательство после таких слов пришел я. Ни трудящихся, значит, не будет, ни дворников общество буржуев и дармоедов получается. А я не хочу быть буржуем мне и во дворе с метлой уютно. И тут мне совсем расхотелось идти в новую жизнь. Мне совсем не хотелось быть «белым», потому что корни мои «красные». А братья мои, несмышленые и опьяненные жадной идеей, Иваны, не помнящие родства
Тут я, возмущенный, обернулся к Савелию:
Ты что поляк?
Это почему же? переспросил удивленный брат.
Только каждый поляк был за Смутное время двумя руками, пояснил я со всевозможной консервативной силой.
Тиша, голубь мой сизый! Это ж полет свободной мысли, а ты национальностями ругаешься!
Все одно: ты поляк, и твой предводитель тоже И русское достоинство оскорбляешь. Одним словом интервенты вы, огрызнулся я.
Но и ты тогда Сусанин темный как лес!.. отомстил он мне, пристально глядя в мои немигающие глаза.
Зато пролетарий и душа русская! поставил я жирную точку в политической полемике.
На том мы тогда и разошлись, злые и непримиримые.
Родная кровь и иже с ней
Запись 4
Как бы иной раз сгоряча ни плевали мы в родственные души, а все же наша влюбленность друг в друга не знала пределов. А иначе, если бы я их не любил возвышенной братской любовью, то и не удосужился бы напрягать свой ум и перо, повествуя о них. Все они всегда оставались для меня как малые дети, а я для них как исцеляющий архангел Рафаил, а иной раз и как судья карающий. Все это во мне как-то замысловато сочеталось, лишь имело выражение свое как бы тайное, в глубинах моей души действующее.
Взять хоть того же Савелия. Ну, истый Люцифер и в мои праведные рамки не вписывающийся, казалось бы. Но я-то знаю, что он дитя дитем и душа у него может быть шире самой матушки Волги, и этим все сказано. Душа таких размеров не может быть по определению корыстной.
Всякая блудливая работа мысли от бескрайности желаний исходит. И разве Савелий виноват, что все и сразу ему хочется, и жить спешит, и переустройством мира болеет пламенно? А я, как в прошлый раз, про «поляка», веским карающим словом заронил в его сердце сомнение, чтоб чрезмерно не бесновался. И поверьте, что переживаниями он озаботился, но беда его ненадолго.
А как, к примеру, мой братишка Савелий любить может! Не каждому дано дар такой иметь. Часто гуляем мы по праздникам по-братски, без всяких приставленных Богом к нам своих суженых. Такое правило у нас заведено: весельем забавляться исключительно в кругу родных кровинушек. А суженые это уже вторичные приложения. Но страдает Савелий безмерно, крепко и самозабвенно от этого.
Помню, в Верочку свою он влюбился нешуточно. Первое время ходил с большими глазами, удивленными, а когда понял, что это любовь перестал удивляться, недоумением озадачился: где ж от такой любви поцелуи, где эротика, где таинство?
Скажем так, Верочка была чрезвычайно интеллигентной особой. Может быть, интеллигентнее своего пылкого до идей жениха. Она работала библиотекаршей и принимала все его ухаживания только поэтически. Савелию нужна была всеобъемлющая любовь, а Верочке духовная. В возвышенности их чувств ни у кого не было сомнений. Но ее платонические чувства настолько были безмерны, что брат иной раз впадал в отчаяние. А однажды чуть не повесился. Верочка хотя и поняла тогда серьезность намерений Савелия, который к тому же подарил ей свою руку и сердце без остатка, но осталась неприступна. Она берегла свою невинность как зеницу ока. Смысл ее молодости в том и пребывал. Для Верочки выше этой ценности ничего не существовало.