Девки были такие медлительные и скучные, что сам вид их уже погружал меня в глубокое уныние, но последнее озарение, оставившее меня безо всяких сомнений по поводу дистанции, нас разделяющей, случилось со мной в калифорнийском супермаркете, куда мы приехали покупать еду и алкоголь для парти. Только в Калифорнии можно увидеть такие необъятные супермаркеты, в которых ваш приятель на другом конце зала кажется маленькой точкой. Там, в супермаркете, я внезапно увидел себя и их в огромнейшем зеркале и поразился тому, как отчужденно и странно отдельно выгляжу я рядом с ними.
Жопастые, с крупными икрами, обе в сшитых мною юбках с оборками — Дженни дала Марфе поносить одну из своих юбок, — девки грубо смеялись и жестикулировали, и шли по проходу, переваливаясь как утки, и накладывали на тележку кур и целые полотна бараньих ребер в жиру. «Булочницы, жены мясников?» — подумалось мне. Я же — в летнем в клетку пиджачке и кепочке, все той же, марки «Зачарованный охотник», в очках, с удивленно-недоумевающим выражением лица, в белых брюках и тонких сапогах — совершенно с ними не ассоциировался, был как бы существом из какого-то иного фильма что ли, если вы представите себе это супермаркетовское огромное зеркало как киноэкран. Именно так, как будто монтажер, скажем, в том же Голливуде, второпях по ошибке вклеил в реалистический солидный семейный фильм об американском среднем Западе кадры из экзистенциалистского европейского фильма об аутсайдере. Пьяный был монтажер.
Вечером состоялось парти. Гости собирались постепенно. Первым явился самый старший брат Дженни — Дональд, ему, очевидно, не терпелось, похоже было, что у них с Марфой начинается роман. Вторым был Джон — тоже родственник — брат Марка, младший брат. Очевидно, фантазию их родители черпали исключительно из Библии, назвав детей именами знаменитых евангелистов. Я не спросил, почему не явились Матвей и Лука, а хотелось спросить. Последним гостем был некто Питер — старый неудачник, вся жизнь которого расцвечивалась только воспоминаниями о студенческих волнениях в Беркли в 1969 году. О чем бы он ни говорил, в конце концов наступал момент для очередного прыжка в прошлое: «а вот когда я был в Беркли…» или «а у нас в Беркли…» Питер напоминал мне нашего Солженицына с его постоянным лагерем. «Ну и хуй с твоим Беркли, — думал я зло, — нельзя же жить все время воспоминаниями, я же не доебываю всех каждые пять минут — Россия… а вот когда я жил в России…»
У них у всех были свои Беркли. У брата Дональда — уже лет тридцать пытавшегося стать рок-стар — мир музыкального бизнеса, несправедливый, коварный, зловещий Беркли музыки. Брат Джон — маленький, коренастенький, с темной бородкой — заторчал на реинкарнейшен. После того как мы покурили травы — брат Марк имел ее предостаточно, в этом собрании он был самый преуспевающий — владелец принтинг-шопа, — меньшой брат Джон подсел ко мне и стал методично доебывать меня своим реинкарнейшен. «Если он хочет переселить свою душу, чтобы опять коптить небо рассуждениями о грошовых идеях, вынесенных двумястами миллионами американцев из популярных книжонок в мягких глянцевых обложках, то не нужно лучше реинкарнировать его», — обратился я к природе и к Богу. Надеюсь, они меня услышали.
Позже начались танцы в ливинг-рум. Я из кухни отправился взглянуть. Марфа влюбленно сплелась с долговязым Дональдом. Моя Дженни танцевала с Марком в его неизменной клетчатой рубашке, оба были без туфель, в носках. Я выглянул из кухни только на минутку, Дженни меня, я уверен, не видела, однако я успел увидеть, что они друг другу очень подходят — Дженни и приятель ее брата. У нее даже было совершенно иное выражение лица, чем, скажем, в моем присутствии, совсем спокойное и уверенное, и веселое.