И повели меня девки как пленного, обреченного, прочь от выставки, к нашей пошлой «тойоте», и повезли меня дальше, а я бы не ехал, я бы лучше остался навсегда здесь.
Сидя в машине, я время от времени закрывал глаза и пытался увидеть опять «девушку в шиншиллах», как я ее назвал. Я, впрочем, не был уверен, что зверьки на ее груди были шиншиллами, у меня не было возможности в моей жизни научиться разбираться в мехах, как большинство населения Индии наверняка не может отличить разные сорта мяса — баранину, скажем, от свинины. Как, если они не пробовали никогда ни того, ни другого, бедные?
«Девушка в шиншиллах». «Боже мой, — думал я, — как же так, мне уже тридцать пять лет, и еще лет двадцать жизни, и будет все, и в эти двадцать лет я должен вместить все удовольствия, наслаждения, все книги, которые мне следует написать, и всех моих женщин. И у меня нет девушки в шиншиллах! Даже если она зла, даже если отвратительно неумна — пусть, она ведь красива, она ведь из сказки, а у меня ее нет — чего же я ст'ою — ничтожество!»
Я преклонялся перед красотой, господа, перед красотой я готов был упасть на колени, где я подцепил эту заразную любовь к красоте, я — мальчик со скучной и безобразной харьковской окраины, любовь, с которой в сотни раз труднее жить в мире. С любовью к красоте, думаете, легко ли было мне жить в отеле «Дипломат», где самыми красивыми были лица пимпов, здоровыми, во всяком случае? Думаете, легко ли, преклоняясь перед красотой, было мне ебать румынскую танцовщицу Рену с обезьяньим ликом и сейчас ехать в «тойоте» с грубыми девками?!
Я знаю, что сейчас все вы, господа, начнете наперебой говорить мне о красоте души и объяснять мне, что та же Дженни, ведущая «тойоту», обладала красотой души, а я, мол, убогий честолюбец, этого не понимаю. Понимаю, да ничего, решительно ничего не могу с собой поделать — перед красотой физической действительно упаду в грязь, и пусть идет по мне, ножки бы не запачкала. От красоты у меня слезы на глаза наворачиваются. Ужасно! Красоту я даже ставлю выше таланта, ибо талант дается ради мира что ли, талант как бы вещь прикладная, а красота так дается, от рождения, чтобы мир восхищался и освещался.
* * *
Потом начался последний акт. В Лос-Анджелесе, куда я вовсе не хотел ехать, но, кто платит, тот, естественно, и музыку заказывает, а Дженни платила, мы остановились у некоего Марка, он был другом детства старшего брата Дженни — Дональда. Марк был здоровый, полный парень — всегда ходил в клетчатых рубашках и джинсах, на мой взгляд, вид у него был даже не калифорнийский — скорее вид парня из глубокой американской провинции, из серединных штатов, консервативных и не имеющих выхода к морю. Марк был владельцем принтинг-шопа — то есть в какой-то мере принадлежал к культуре и мечтал когда-нибудь открыть свое издательство, дай ему Бог издательство открыть.
Марфа в то время была одержима идеей перебраться в Лос-Анджелес и искала себе работу — я вынужденно тоже участвовал в этом. С утра Марфа, Дженни и я отправлялись в поход по городским отелям, пытаясь куда-нибудь Марфу пристроить. Так продолжалось три дня, стояла дикая жара, и эти прогулки по потному раскаленному городу, в толпах народа, дико меня раздражили, как и то, что мы остановились у Марка — спали мы на полу в спальных мешках. Более трех дней я не выдержал и, вопреки своему желанию сохранить мирные отношения с Дженни, все же сказал ей, что я предлагаю им вернуться в секвойевый лес. Если же они хотят оставаться в Лос-Анджелесе, то я возвращаюсь в Нью-Йорк, мне надоело валяться на полу у Марка, я не вижу в этом никакого смысла для себя, мне скучно здесь и неудобно.
На мое удивление, Дженни согласилась уехать в секвойевый лес опять, но, чтобы отблагодарить Марка за гостеприимство, девки решили устроить парти.