Электрическая лампочка мертво и бесстрастно высвечивала все, на что днем как-то не обращаешь внимания: дранку, вылезшую кое-где из-под оббитой штукатурки, невзрачные половички и дощатые ящики с картошкой у каждой двери, развешанные по стенам детские санки. Сейчас, ночью, когда не видно было ни одного человека, впечатление многолюдства было почему-то ощутимей, чем днем. Осторожно приоткрылась одна из дверей, вышла Вера Ковалевская в халате, сползающем с ночной рубашки. Придерживая одной рукой волосы, другой халат, словно вовсе не замечая посторонившихся ребят, сомнамбулически проследовала в конец коридора.- Ты иди на кухню, - посоветовала Фиме Женька. - Наделал дел. Подожди, я сейчас приду...Бесшумно отворила собственную дверь, погрузилась в теплое, в сонное. Родители спали, из-под их двери не пробивалось света. Спал на диване Димка. Фонарь, покачивающийся на фабричном дворе, выхватывал громадные в темноте спинки стульев вокруг обеденного стола, тускло светящийся край шкафа.Скрипнули пружины, сонно завозилась Мотя.- Пришла? Бог знает, что. Илья Михайлович два раза выходил, справлялся.Женька, не отвечая, наощупь раскрывала постель.- Молока попей. Ходишь, ходишь по ночам - неприлично, что люди подумают...- Не поздно еще.- Поздно. Я родителям врать не буду. Не рассчитывай.Женька обогнула Мотину кровать, обняла Мотю, поцеловала наугад - куда-то в висок.- И не подлизывайся, и не думай... - строптиво отозвалась Мотя. Она уже опять засыпала.Фима понуро сидел на кухне, скучливо развозил какую-то лужицу по клеенке. Женька подсела к нему:- Ты что такой? Случилось что-нибудь?- Нет, ничего.Случилось многое. Дурака они все сваляли, вот что. Им бы не спорить, им бы молчать - тогда, в райкоме. Соревнование не на высоте, учеба хромает подумаешь! А они уперлись: не виноваты ни в чем, ведь сами добились организации техникума, сами теперь отвечаем за оборудование, за хозяйство, - не помогает никто, ругают только. Вот им и помогли, пожалуйста! Дождались. Райком прислал комиссию, комиссия обнаружила засорение техникума непролетарским элементом, пришила правый оппортунизм на практике - смертельный номер!.. Устроили сегодня судилище, Фимке, как комсоргу, досталось всех больше. Он отбивался, как мог: "Хотел как лучше". В комсомоле оставили. За что это все? Слонялся по улицам, просидел в киношке два сеанса подряд, в "Великом немом". Напиться бы - если б твердо знать, как это сделать.И конечно, очень хотелось всем этим с кем-нибудь поделиться. Хотя бы с Женькой - ведь целый день один. Но делиться - нельзя. Никому ничего нельзя говорить: Женька, глядишь, поймет не так, в чем-то разочаруется, в чем-то, самом главном, примет случайную несправедливость за закономерность. Комсомолец Ефим Гуревич не может сеять вокруг себя пессимизм и неверие.Фима расправил широкую грудь, которой втайне гордился, нахохлился еще больше, значительно поджал длинноватую верхнюю губу. Брови его сдвинулись под круглыми очками.- Не будешь говорить?- Нельзя.- Ну и не надо, подумаешь...Женьке после всего, что она пережила сегодня, было. в общем-то, не до Фимы. Во-первых, было жаль Костю. Во-вторых, Володьке тоже было жаль Костю, и они вдвоем проводили Костю до самого его дома, - никогда до тех пор не знали, где именно Костя живет. Они бы и в дом вошли, но он их не пригласил почему-то. Потом Володька, который вообще в последнее время "неровно дышал" по отношению к Женьке и таинственно понижал голос, когда разговаривал с нею, и озирался по сторонам, словно поверял бог весть какие секреты, то есть был в наилучшей своей форме, - Володька сказал, что так он не может отпустить Женьку после сегодняшнего, что обязательно должен ее проводить. Пожалуйста! Женька повеселела, даже Костю забыла немножечко, шла, помахивая портфелем, потихоньку ехидничала.