Настоящий Чехов не на сцене в жизни встречается, грустно добавил он.
Давно я не был в театре. Со студенчества. Специально на метро поехал, чтобы воскресить в памяти то время. Оказывается, в выходной день это может доставить удовольствие. Хоть людей живых увидишь, праздных, беспечных, не озабоченных биржевым курсом валют, уровнем продаж и подобным удивительным мусором. А главное: столько лиц и все разные, со своими мыслями, радостями, печалями. Мне казалось, можно весь день провести, катаясь в метро и наблюдая за людьми. В театре я также был приятно удивлён. Оказалось, театральная публика ничуть не изменилась: девушки со светлыми лицами и воспитанные; одетые по-бальному женщины, старушки с идеально причесанными волосами, почти аристократки. Мужчины смотрелись проще, но тоже с физиономиями, соответствующими моменту. Были заметны две-три фигуры богемного вида с пышными волосами, кто-то и с бабочкой. Женщины, которых сопровождали эти типажи, выглядели уже совсем экстравагантно. Обычно такая характерная публика имеет отношение к театру, или к работникам театра, а может, и к постановщику.
Варвара была одета чисто, почти скромно. Только туфли переодела, и зимой это очевиднее подчёркивало изящность её фигуры, поэтому вся она выглядела необычно празднично и даже эффектно, Мне стало немного стыдно оттого, что здесь, в театре, я обратил внимание на её внешность, очень привлекательную для меня как мужчины. Впрочем, более всего меня занимало её лицо. Нечто восторженное было в нем. Чувствовалось, что внутреннее состояние этой девушки определялось атмосферой театра: она была взволнована предстоящим спектаклем, своим участием в этом необыденном для неё событии, видом публики, настроенной на праздник. В купленной мною афишке она прочитала состав и, видимо, имела представление о каждом артисте, даже о дублёре. Я с интересом наблюдал за нею, потому что для меня она была человеком из другого мира. Я понял это ещё в Сольбинской Пустыни и здесь также находил доказательства. А что чувствовал я? Мысли мои, как и всё последнее время, скакали с одного предмета на другой. До того, пока не погасили свет, рассматривал публику, сидящую в первых рядах, в амфитеатре, ложах. Раз поймал себя на том, что высчитываю количество лысых и сохранивших волосы, затем бреющихся и бородатых За ходом пьесы также следил с рассеянностью и всё больше наблюдал за Варварой. Она, не отрываясь, смотрела на сцену. Даже не замечала мой часто прямой взгляд. Лишь раз заметила и улыбнулась, веря, что я чувствую вместе с ней. В эту минуту она положила свою руку на мою, лежавшую на подлокотнике. Сделала это, очевидно, машинально, не осознавая, и я, до тех пор пока она не отняла её, сидел неподвижно, боясь помешать ей смотреть пьесу. Почувствовал, что эта рука напряглась, когда Маша, одна из сестёр, декламировала в забытье: «У лукоморья дуб зелёный» и тут раздался выстрел. Та же светлая печаль, которая так привлекала меня в ней, была в её блестящих глазах.
От метро мы шли пешком. Впечатлениями, которые произвел на нас спектакль, мы не делились: я потому что мог наговорить то, чего не следовало, стараясь быть оригинальным, Варвара уже отошла и, вероятно, думала о другом. Мне казалось, она думала обо мне, или о нас. Пошёл небольшой лёгкий снег. Заметно потеплело, но слякоти не было. Вообще, было очень хорошо вот так идти, молча, зная, что тот, с кем ты идёшь, думает о тебе, а ты думаешь о нём, и мысли эти приятные, печальные и светлые.
У дома остановились. Постояли немного. И тут она произнесла слова, ранившие меня, но показавшиеся чудесными:
Вы подарили мне необыкновенный вечер, и И я не знаю теперь, как мне жить дальше.
А я ничего не мог ответить, потому что вдруг почувствовал большую ответственность, лёгшую на меня. Ответственность эта не испугала меня, мне было удивительно хорошо, и в то же время совесть говорила мне: а имеешь ли ты право вторгаться в чужую жизнь, спасая себя, насколько порядочно это и не подлость ли? Но голос совести был слабее эгоизма: я наклонился и, взяв её за руку, поцеловал в щёку. Она не ответила, но и не противилась. Тогда я наклонился ещё раз и поцеловал в висок, глаза, опять в щёку, не в губы. И после этого, спеша, в радости и смятении ушёл. А она так и осталась стоять у подъезда. Через какое-то время я оглянулся: она все стояла, закрыв лицо руками. Я ускорил шаг.