После этого вечера жизнь моя пошла по-иному. Это все почувствовали. Жена, как мне показалось, теперь с особым вниманием осматривала квартиру. Особенно кухню и спальню. Разумеется, ничего, кроме обычной небрежности, которая характерна для мужчины, оставшегося без женского надзора, заметить не могла. В ее любопытстве была даже некоторая ревность. Товарищ заметно повеселел, хотя чувство неловкости было ещё прежним с обеих сторон. Вот, на работу я ходил уже не такой подавленный, и мне не нужно было скрывать своё горе, потому что оно как бы стушевалось, а насущным было понимание того, что за две стены от тебя сидит человек, вдруг ставший близким, человек, от которого идёт направленный на тебя поток тепла и светлой печали. С утра я сидел за рабочим столом у себя в кабинете, звонил, отвечал на звонки, задавал вопросы сотрудникам, отвечал им, но напряжение до тех пор не покидало меня, пока я не убеждался, что Она уже здесь. Это могла быть «случайная» встреча в коридоре, произнесение кем-либо её имени, мелькнувшая в проёме двери знакомая фигура. Иногда я сам звонил главбуху и, разговаривая, прислушивался к звукам в надежде услышать её голос или её имя. Но когда я убеждался в том, что она на месте, успокаивался, и тогда работа шла весело и споро. Теперь я уже не сидел допоздна, как раньше, а ждал, когда она выйдет, и провожал её. И мы уже целовались при расставании «по-настоящему», хотя больше всего мне нравилось целовать её глаза, лоб, скулы, виски и лишь потом губы и шею. Это было удивительное, странное время, когда я чувствовал, что летаю и боюсь опуститься и встать на землю. Я был в каком-то болезненно-счастливом состоянии: горе и счастье сошлись в одной точке, и центром их встречи было мое сердце. Совесть иногда испытывала меня: а как ты поступишь, если жена предложит тебе начать все заново? Нет, уходил я от ответа, потому что боялся за себя. Состояние моё было столь возвышенно прекрасным, что я даже не делал скорых попыток сблизиться с ней физически. Проблема была, правда, ещё и в том, что дома у неё я бывал, а ко мне она ни за что бы не пошла, я это чувствовал, потому и не пытался приглашать. Но когда-то это должно было произойти, и я предложил ей взять воскресный тур за город. Разговор до этого был довольно живой, но тут она задумалась. Я и сам чувствовал некоторое смущение: да, мы взрослые люди, но проза жизни как бы оскорбляла чувства, которые мы испытывали друг к другу. Тогда я предложил ей взять с нами Матвея и увидел, как ей это было приятно. Она вся засветилась от удовольствия. Так, потихоньку мы становились семьёй.
Взяли два номера и время провели чудесно. Были беспечны и веселы. Гуляли в лесу допоздна. Знаете, как хорошо гулять зимой, когда ты тепло одет и всё думаешь о своём, а лучше, когда гуляешь с близким человеком и тоже всё думаешь, думаешь? Спать идти не хочется. И столько надумаешь всего, что, когда приходишь домой, не можешь уснуть сразу. В первый день брат быстро устал и от новых впечатлений, и от прогулки. Мы отвели его в номер, где он вскоре и уснул. А мы долго ещё гуляли, и, когда хлопьями пошёл снег, каждому стало и «светло» и «печально» оттого, что возвращаться все-таки надо и придется проститься с этой красотой, и очень хотелось надеяться, что было это не последний раз и ещё будут в нашей жизни такие ночи, снег хлопьями, фонари Она проверила брата, поправила его постель и пришла ко мне в номер. И это было прекраснее и прогулки, и снега, и фонарей Она беспокоилась за Матвея, и я, видя это, отпустил ее. Она ушла, а я ещё долго не спал лежал и смотрел в окно, за которым шёл снег Мне было так хорошо, так покойно и одновременно так печально. Ничего нет ближе душе человека, естественнее, чем эта печаль
Конечно, не всё складывалось безоблачно для меня: ведь отрезать по живому невозможно в одночасье, а я только приглушил боль новым чувством, да и в глубине этого чувства постоянно сомневался, и потому даже теоретическая возможность предательства по отношению к Варваре очень тревожила меня. Главное же, что, с моей точки зрения, неразрешимо было в принципе, это сын. Невозможны покой и счастье человека без его чад
Тут Герман остановился, как бы смутившись. Что-то вроде укора совести отобразилось на его лице.
Конечно, я имею в виду человека совестливого не опустившегося (он подбирал слово) трезвого, во всяком случае.
Возникла пауза, во время которой он очередной раз отпил из стакана. Я заметил, что он не особо налегал на свой «винный напиток», очевидно желая договорить до конца то, что обещал, и не желая испортить впечатление о том, что ему было ещё дорого. Поэтому и старался держать себя в форме.