Аркадий Иванович, милейший, прочтите вот это! сказал полковник и протянул Вяземскому телеграмму, однако тот всё же успел представить капитана Адельберга, и Розен сразу отвлёкся на гостя. Вяземский стал читать и их не слушал, а они говорили, точнее, Розен:
Так вы на Югозападный фронт? К РадкоДмитриеву или к Алексей Алексеичу?
Сначала к РадкоДмитриеву, потом к Брусилову.
Как кстати, любезнейший Розен замялся.
Александр Петрович.
Александр Петрович! У меня два сына, один, младший, у РадкоДмитриева, другой у Брусилова, Розен Константин старший и Георгий младший. Не откажете передать им я им сейчас напишу по записке.
Адельберг кивнул. Розен кинулся к столу и стал писать. Пока он писал, собрались офицеры. Розен, не отвлекаясь от своего дела, обратился к Вяземскому:
Аркадий Иванович, голубчик, мне ещё три строчки, объявите господам офицерам приказ. Он поднял руку, в которой держал ручку, с пера была готова упасть чернильная капля. А я сейчас закончу, чтобы нам не держать нашего гостя
Адельберг поклонился Розену и промолвил:
Не беспокойтесь, господин полковник, я в любом случае дождусь.
Вяземский глянул на телеграмму: это был приказ о том, что полку надлежит срочно выдвинуться в направлении Белостока там полк получит новую диспозицию.
После прочтения в зале возникла пауза командиры эскадронов ждали того, что сейчас было самым необходимым пополнения. Первым высказался командир 2 эскадрона ротмистр фон Мекк:
А я принял только ему не дали сказать, офицеры все заговорили разом, и в зале возник шум. Розен оторвался от письма и поднял голову:
Господа, это приказ, эшелоны должны подать, он посмотрел на часы, через сорок минут, максимум час. Аркадий Иванович, прикажите трубить сбор.
Вяземский перевёл взгляд на адъютанта.
***Семён Евтеевич положил заготовку на наковальню, достал из сапога бебут, приладил лезвие там, где заготовка из белой становилась красной, и молотком ударил, по насечке переломил надвое; на половине набил канавку; в наковальню воткнул два железных штыря, получившуюся ещё горячую полосу приладил между штырями и стал молотком подбивать один конец, гнуть другой, и на глазах заготовка стала принимать форму подковы.
Иннокентий смотрел.
Ты пока курни, сказал Семён Евтеевич. Тут я сам.
Он ударял молотком по заготовке, повёртывал её то так, то так, опять ударялпостукивал, взял щипцы и, пока подкова была горячая, вывернул и набил на концах и в середине по шипу, пробойником сделал шесть дыр под гвозди и бросил остывать.
А мне сработаешь такого бебута? тихо спросил Кешка.
Евтеич повертел свой бебут и сунул его за сапог.
Сработаю, а што ж не сработать?
А чё возьмёшь?
Семён Евтеевич положил инструмент, отпил из ковша воды и ответил:
Я тут часами интересуюсь Он не успел договорить, в кузню вбежал младший сын хозяина и заорал:
Nieszczęście! Он махал руками и дрожал.
Што за «несчастье», што стряслось? Семён Евтеевич плеснул из ковша на руки и стал вытирать о передник.
Следом вошёл хозяин.
Там ваш сказал он и сделал замысловатое движение рукой вокруг шеи.
Где? Семён Евтеевич сорвался с места, и Иннокентий за ним. Они выскочили из кузни, хозяин завёл их в пустую конюшню, и они увидели, что седельник висит в петле. Семён Евтеевич подскочил, выдернул из сапога бебут и резанул им по сыромятному ремню, на котором висел седельник, тот стал падать, и Иннокентий только успел перехватить его поперёк туловища.
От дура, пыхтел Семён Евтеевич, подхватывая седельника под плечи. Што удумал! Язви ття в душу.
Они втроём положили седельника на застеленный соломой пол, и Семён Евтеевич кулаками ударил его в грудь, тело седельника дрогнуло и обмякло. Семён Евтеевич некоторое время смотрел, потом заправил вывернутый изо рта багровый язык, провёл ладонью седельнику по лицу и закрыл ему глаза.
Вот тебе и вот! тихо промолвил он. Прими, Господи, душу раба твоего Илизария!
Они сидели и молчали, и тут Кешка вздрогнул: он услышал с улицы сигнал полковой трубы «сбор» и конский топот.
Час от часу не легче, вздохнул Семён Евтеевич. Как же его теперь хоронить, коли сбор трубят?
Иннокентию сказать было нечего. Судя по всему, Красотка уже стояла готовая, и надо ехать в казарму, но он не мог пошевелиться. Семён Евтеевич встал с колен, отряхнул штаны, глядя на седельника, перекрестился, нагнулся, вынул у того из сапога такой же, как его, бебут и подал Иннокентию: