Мама и папа, кряхтя, то и дело отжимали тряпки в помойное ведро.
Молчание это было само собою разумеющееся.
Папа, с молчаливого согласия мамы, да и Насти, про-го-во-рил наставительно, осведомлённо-педагогично:
Не кричите на ребёнка.
Я ощутил что меня на кухне нету Так как память у всех людей есть!
Год за годом Настя приезжала с Мишкой, уже школьником, глаза у которого бегали уже привычно, опытно.
К матери к своей, на любое слово её, было у него одно восклицание заготовленное:
Да-а?!.. Да-а?!..
Капризное и обвиняющее.
И, судя по всему, за отсутствием лексикона
Настин хлёсткий голос на него сделался уж истошным, изнурительным.
Я живал и в деревне, и в городе, служил в армии, учился и в школе, и в вузе, работал следователем, и не где-нибудь, а в милиции Но никогда не слышал, чтоб мать так громко кричала на своего сына вообще ни разу во всей свой жизни не слыхивал чтобы живой человек так оглушающе орал на другого живого человека!..
И это учительница И в присутствии двух воспитателей детского дома
Мою первую книгу родители взяли в руки как бы недоуменно: наслышаны были о ней заранее, а главное намеренно равнодушно
Папа, как всегда при маме, чутко помолчав, широко почесал затылок!..
Мамин голос был, в эту минуту, чуть-чуть вибрирующий:
Что толку-то?!
Как?!
Что толку-то?
Это и есть толк!
Я, однако, ощутил, что моя книга в мой руке сделалась весомее.
"Что толку-то"! Обычный, теперь уже истерический, намёк.
И впервые, может быть, во мне летуче пронеслось: не стыдно ли мне за маму?.. И впервые мысленно произнес: мать
Отчетливо же: мне стыдно за себя Или за кого?.. Или за что?..
Папа отец отслужив службу молчания и этим как бы обретя право хоть что-то сказать, чуть осмелел:
Ты только о себе думаешь.
Тут я вспомнил, как он (замечал, хоть и редко, я) строг со всеми там, директор детдома
Но всё-таки у меня, признаться, стало сухо во рту.
Сёстры встретили книгу мою чуть приветливее.
Настя старшая сестра! выхватила, по ее манере, из моих рук книжку только что при ней и ей подписанную и отбежала с нею молча в сторону, как сытая собака с куском.
Катя, неволясь, улыбнулась и, забыв о своей полуулыбке, стала, как бы обязанная, опасливо перекладывать листы Волнуя маленько меня
Приезжала из своего далека тётя Тоня то ли навсегда, то ли погостить.
И держалась, на этот раз, особенно горделиво: ну, чтоб показать всем, что она не ровня-то всем.
Застав Мишку именно пред зеркалом, осведомлённо и навязчиво запричитала:
Будь, будь настоящим мужчиной!
Настя и Катя азартно обступили их.
Что настоящий мужчина. Ну, прежде всего, хорошие носки.
И мне, при всех, тётя считала возможным лишний раз повторить:
Родилась, значит, сначала Настя. Девочка. Что же, теперь, конечно, нужен бы мальчик. Для неё-то. Братик. Но родилась Катя. Опять, значит, девочка. Тут уж, конечно, нужен теперь для них для обеих братик, братик!.. Вот и ты!
Я ей нарочно церемонно-ехидно:
Ну и
Она слыхавшая где-то, что надо быть гордой, смотрит всегда прямо:
Всё не пойму, чей у тебя характер, папин или мамин?..
А разве мой должен быть чей-то?
Тётя Тоня тут всё не сводя с меня неморгающих глаз стала заметно припоминать что-то бывшее в каком-то и чьём-то застывшем сне: как бы разглядывать пузырьки воздуха в толще льда
Когда я хотела привести к нам в дом любимого человека, твой папа сказал мне: "Распишетесь, пущу, а так не пущу!".
Правильно и сказал.
(Папа иногда смел был со всеми в доме, кроме мамы.)
Она посмотрела на меня долгими глазами Потом мне, чуть заикаясь:
А когда ты родился так так твой папа бегал по деревне и и разбирался.
Мне сделалось очень скучно с этими со всеми людьми.
Вторую книгу мою тоже так же привёз всем.
(Я там, в деревне, если писал, то летом на чердаке, на светёлке, которую сам и сделал.)
Приезжаю теперь от романа усталый любящий и грустящий о любви
Бабушка, когда с папой за столом наедине, ему, молча жующему:
Труженик! Труженик!
И жалко. Всех. И за всё.
- Надо писать от имени счастья!
Свободным и молодым ощущал я себя словно окна в моей комнате распахнулись настежь и за ними совсем другие виды и обзоры И нетронутые-то. И ждавшие меня-то.