А ждут команды мамы:
В угол!
Чтоб обеим вцепиться в меня:
Молчать, пока зубы торчат!
Насте её возраст покоя не даёт:
Катька, ну-ко поди сюда!
Бегу и падаю!
Я я что-то молча рисую в моём альбоме, который потом от всех прячу. Прячу, как ощущаю, себя, меня Или лажу молча из растерянного конструктора. Лажу себя, меня..
Слушая, между тем, и понимая каждый звук в нашем доме.
И самый важный и грозный звук молчание моей мамы.
Слышное и всем.
Что-то решающей.
И что-то уже обо всех и за всех решившей.
Когда я вспомнил через много лет! о Миге Капли, всегдашняя строгость мой мамы кажется мне таинственной, непростой
Ведь, о чем-то думая и что-то чувствуя она, она склонялась тогда! тогда! над моей колыбелью.
(Заглядывала в деревянную, с высокими перилами, кроватку, о которую я, спустя годы и годы, споткнулся на чердаке нашего дома.)
Как стал ходить родню всю мою я знал как единую семью а именно вот какую: мама, бабушка, тётя, сестра старшая, сестра младшая. А я как бы чуть в сторонке, самый маленький, да ещё и мальчик
И вот: почтение моё ко всем старшим и ко всем, навсегда, тётям
И чуть осознавать начал себя, меня: я самостоятелен!.. так как вокруг мир тётенек
Дяденек всяких я лишь потом стал осваивать, да попросту видеть, как в этот мир лишь входящих, допустимых
Уважать мужчину я поначалу привык за то, что он достоин снисхождения женщины.
А с раннего детства так: дяди это существа, которые где-то.
Папа мой тоже дядя. И папа мой всегда где-то.
И тоже входящий и допустимый.
И конечно же мамой!..
Чего бы поесть?..
Сунул голову в приоткрытую дверь из прихожей папа
Ему никто не отвечает. А в комнате ощутилось что-то лишнее.
В молчании всеобщем слышится, впрочем, чуждое и неловкое: когда-то ведь он сегодня встал где-то ведь он весь день был и будто кто-то в этом виноват!..
А?.. Папа чешет пальцем небритую щеку
И, в любом случае, убирает свою, его, голову.
Мама, через какое-то всегда время и как бы по своему какому-то делу, неспешно идёт в сторону прихожей, за которой дальше кухня.
Не к спеху! её оттуда голос.
Мама строга в семье ко всем.
Баба Шура и сёстры только ко мне: что уж остаётся.
Строга мама вообще, и необъяснимо. Притом строгость её обиженной когда-то как-то раз навсегда То есть неумолимая!..
Даже приписать себе, любя, причину её неиссякаемой обиды, ещё ребенком, я не мог и не умел.
Ища для неё уюта хотя бы в своих, в моих, мыслях самых, конечно, отчаянных я дошёл до самой, наконец, крайности до воспоминании о моём Миге Капли
Обида у мамы почувствовал я ещё ребёнком на саму себя
Надежда разве что постоянная: вот-вот она забудется, вот-вот она отвлечётся
И с малых лет во мне ощущение вины.
Невольное и неутолимое ощущение вины однако перед лесом, перед полем, перед каждым цветком и листочком почему-то именно и только пред тем живым, что само не может за себя постоять.
Собака может кусаться, даже мотылек может упорхнуть.
И, стоя над беззащитной травинкой, которую оберегают разве что чуткие звёзды, с самого-самого детства строго же о себе, обо мне, (исподволь! исподволь!) разумел: жить надо для чего-то разом всего для Всего!..
Чувства эти во мне, в ребёнке, витали, конечно, как грёзы, как сны притом самые прозрачные, зыбкие.
И конечно же, любое выражение на лице моей мамы по самому значительному, стоящему того, поводу.
Ну, я и научился разгадывать малейшее выражение так и скажу: малейшего лица.
Привык я с ранних лет и к тому, что вся наша семья в деревне чем-то значительная.
Детдом! Детдом! только и слышно в нашем доме с утра до вечера. Мой папа там директор, мама воспитатель, тётка воспитатель.
В первые-то годы жизни я помню маму только во сне: поправляет на мне одеяло
Оглушительна и бездна: между небрежностью домашних между собой и степенностью, даже солидностью их на людях.
Чужой кто к нам заходит все сбегаются в прихожую: что хоть случилось?..
Но я, кто бы ни пришёл, всегда всем рад: мама улыбается, как Деду Морозу, папа как-то чуждо нетерпеливо покашливает, сёстры церемонно и умно кружат А баба Шура обретает даже право вести разговор: про здоровье, про корову, про соседку На всю жизнь интересно!..
Но приходят к нам редко