Сочувствие Темзы
«Я приехал в Лондон, в вечный Сити,
где река проносит чуждые ей предметы»
И перед рассветом
выплескивает на туманный берег
то, что уставшие люди собирали в большую пирамиду
Это сочувствие Темзы
или
снисхождение времени.
Я наблюдал с моста
формы окурков и коробков,
бумажные подобия лодок,
обломок весла и
эскиз женской шляпки,
черепки керамической посуды,
осколки зеленого стекла,
детские башмачки
Я наблюдал с моста
Река проносила чуждые ей предметы
и перед рассветом
выплескивала на туманный берег.
Уставшие люди собрали все это в большую пирамиду
Названья наивных вещей проплывали по Темзе.
В залах Tate Modern,
в старинных шкафах и стендах
превратились в пирамиду времени,
охраняемую свалку, выброшенных на берег
окаменевших подробностей
Форма Томаса Элиота
перетекла в форму Марка Диона
Случилось библейское:
слово превратилось в плоть,
плоть обрела форму,
форма растворилась во времени
Темзы
Завтра обещали отлив
Рассказ о моём путешествии
в страну Адусраб
(опыт вольного перевода с французского из Didier Coffy)
Когда я приехал в страну Адусраб, на центральной площади я увидел двух мужчин: они убивали друг друга. Мне сказали: это отец и сын; таков местный обычай.
Я не осмелился ответить.
Я видел: люди поджигали дома. Мне сказали огонь очищает.
Я не осмелился ответить.
Я видел мужчин. Они молчали. Мне сказали: они экономят звук.
Я не осмелился ответить.
Я видел людей, плотно сомкнувших веки. Мне сказали: они экономят свет.
Я не осмелился ответить.
Еще я видел: женщин, гуляющих с детьми. Мне объяснили: это украшает пейзаж.
Я видел памятники остановившимся часам. Мне объяснили: они экономят вечность.
Я не осмелился ответить.
Когда я хотел уехать из страны Адусраб, меня арестовали. Мне сказали: ты должен подчиниться. Потом меня привели на эшафот. Я молчал, но мне велели молчать. Я не видел, но мне велели не видеть. Время не отбрасывало на меня своей тени. Кто-то продолжал не осмеливаться.
«Я постарел на двадцать пять страниц»
Я постарел на двадцать пять страниц
Написанного начерно рассказа
И все мои желанья как-то сразу
Исчезли
Что касается души,
То почему-то мне всегда казалось,
Что Мунк душа, что бездна и усталость,
что легче без души.
И я бежал,
Того, что душу мне напоминало.
Бежал беды, когда была беда,
Бежал аэропортов и вокзалов,
Бежал, порой, не ведая куда
Но только вдруг однажды постарел
На двадцать пять страниц не лучшего рассказа
Бесился отложением солей
Мой мелкий бес ребра
С визитами являлись по утрам
Чужие образы, размеры, звуки, рифмы,
Какой-то ненавязчивый сюжет
А, впрочем, в том сюжете проку нет,
Когда в нем нет любви и ни на йоту риска.
Всё, как в немом порхающем кино,
Чуть-чуть печально и чуть-чуть смешно.
Всё по-учительски: в упрек и назиданье
На переплетах грустные названья
Уже забытых безнадежно книг
Кто станет править этот черновик?
Юрий ГРЕЧКО
«Вот и опять я одинок, молод и нищ»
Вот и опять я одинок, молод и нищ.
В тамбур пустой молча приткнусь, где втихаря
месяц блеснет, словно тогда из голенищ,
теплый на вид, чуть с желтизной, нож блатаря.
Каждый второй с нар или так, сам по себе,
через дворы шел на этап, будто оглох,
финку точа о кирпичи не по злобe,
а оттого, что угодил в смену эпох.
Было легко жить без потерь или терять
то, что само, вроде воды, мимо текло.
В омут нырять, в жаркий ночлег дверь отворять,
чувствуя, как дикий простор дышит в стекло.
Кто нас хранил, ангел какой из-за плеча
смерть отводил твердой рукой? Кто наливал
водку в стакан? Кто уходил прочь, бормоча
темный фольклор, в снег, в никуда, в лесоповал?
О воровской шалой любви пел баритон,
шли поезда через тайгу на Карфаген.
Все предсказал некогда Марк Порций Катон,
так, что читать нынче нельзя, не офигев.
Можно стоять в тамбуре и долго глядеть
в дымный ландшафт, видя, как сквозь твой силуэт
лес отлетел, станция и ах, не успеть!
бывшая жизнь, старая боль, гаснущий свет.