«Подари мне жучка-короеда, который живёт»
Подари мне жучка-короеда, который живёт
На заброшенной старой и полузасохшей акации,
Где кончается старый бульвар и который уж год
Каждый вечер путаны практично спешат в ресторацию.
Подари же, не жадничай. Жук бесполезный, дрянной
Ну к чему тебе жук, что питается высохшим деревом?!
Ту акацию даже не взял на Ковчег себе Ной,
Когда хлынул Потоп! А потом древнерусские теремы
Без неё обошлись Теремов тех давно уже нет,
А жучок, вот, живёт, переживший варяжские княжества,
И всё точит ходы Ну зачем тебе Жук-Короед,
Прогрызающий Время с таким вот настырным изяществом?..
Подари мне Жука, подари Короеда-Жука!
В день рожденья хотя б, коль причина нужна к подношению.
Подари Короеда, грызущего хрупко века,
Для которого Время изысканнейшее угощение
«Собака в наморднике пепельно-ржавом»
Олегу Виговскому
«Порой я вспоминаю о собаках»
Собака в наморднике пепельно-ржавом
Шагает с хозяином вдоль по державе.
Собака кудлата, лохмата и зла
В пылу караульного (аах!) ремесла.
Собака, собака, собака, собака,
Отнюдь не бездомна, призорна. Однако
Собака. И как ты, поэт, ни крути
Собачее сердце в собачьей груди:
Внештатный лохматый боец караула
Держава в побеге: проснулась, уснула,
Иль с матерным хрипом терзает повал
Увы: неизменен собачий оскал
На людных вокзалах и всех полустанках
Внештатный лохматый сотрудник охранки,
Собачее сердце Как ни воспитай
Бездомный поскул или яростный лай
Дрянь
Я люблю тебя, Дрянь. И когда полушёпотом
Кенгуриною ночью в постели ты лжёшь,
И когда с первым встречным не то что безропотно,
Восхитительно-самозабвенно! идёшь
Кто куда поведёт вот. И даже (и даже!),
Когда ждёшь телефонного нервно звонка
Я люблю тебя, Дрянь: выносящий уставшую!
Из постелей любовников на руках
Абрикосовый сеттер
В городе, между домами старыми,
По асфальту шлёпая лапами мокренько,
Абрикосовый сеттер шнырял бульварами,
Не обращая вниманья на окрики.
Вертел хвостом, обнюхивал лужицы,
Деревья да и вообще весь город
И ему казалось, наверное: кружится
От бега город! И лаял со вздором
На город вертящийся: до восторга.
А к нему от старушки «а ля Каренина»
Рванулся такой же полный восторга
Белый комочек зефира вспененный:
Взбалмошный пудель. Скулил обиженно;
Стоял, приветливо зубы скаля,
Лапки сложив, просился униженно:
Всего лишь гулять. А его не пускали
Он смолк, уронив поводок натянутый
Разочарованный всем на свете
Зефирно-белый пудель обманутый.
И к нему подошёл Абрикосовый сеттер
И ткнулся носом в чёрный нос белого;
Мордой о мордочку по-человечьи
Потёрся: судьба, мол, нас псами сделала;
Ну не пускают; а хныкать нечего!
А старушка соскучилась по кофейнику:
Домой, Вили! Кофею сварим!
И задумчиво вслед им чесал под ошейником
Абрикосовый сеттер на мокром бульваре
«Я хочу белоснежья и брошенной наземь зимы»
Я хочу белоснежья и брошенной наземь зимы,
Словно белая шкура убитого пулей медведя,
Чтоб с бураном, как с дедом, на левую ногу хромым,
Вечера согревать золотой самоварною медью.
Я хочу вытирать о гигантскую шкуру снегов
Ноги словно о коврик, пред тем как укрыться в берлогу:
В вековечную спячку в извечной Стране Дураков,
Захромавшей опять, но теперь уж на правую ногу
И ещё я хочу, чтобы грохнувший вдруг карабин
Меня в спячке настиг среди лая и воя бурана:
Чтоб не слышать копыт, уходящих в далёкий Харбин,
И не видеть крови повторенья второго Афгана.
Я хочу однозначности! тихой берлоги, стола
Белоснежной зимы и покоя берложного или
Белоснежной зимы и прицельного среза стола:
Чтобы иль не тревожили или спешно добили
Волчий билет
Я шёл к тебе через века,
Через проклятий рой;
Я уходил, как «зек», в бега,
В меня стрелял конвой;
Мне выдирали сотни крыл
(те отрастали вновь)
Но каждый раз я вновь любил
И руки пачкал в кровь.
Я шёл к тебе через тайгу,
Через безмолвье лет;
Я верил, что дойду, смогу,
Что волчий мой билет
Блатная наблажь диких дней
Задушенной строки
Я шёл к тебе в бреду Идей
И в бешенстве пурги
Холодных душ, немых цитат
И гулких карцеров.
Я на Пороге, Век! Ты рад?
Зловонию костров?