Не удивляйтесь, пожалуйста, Лука, парадоксальной неожиданности моих переходов; то я говорил о секретной организации, теперь я говорю о магазине для женщин, поверьте, что между тем и другим существует глубокая, прочная, хотя и незримая, неназойливая связь.
Знаете ли вы, что Пассаж тоже относится к Академии? Обыватель не знает, что Пассаж относится к Академии, и пусть себе не знает. Пусть себе спокойно ходит в Пассаж и думает, что ходит в самый обыкновенный магазин (о, если бы всегда наперед знать в своей жизни, чего можно ожидать от самых обыкновенных магазинов!).
Но мы, нерядовые, мы с вами должны знать, что такое из себя представляет Пассаж, какое он занимает место в феноменально разветвленной структуре Академии (я даже сам уже многое не помню, что там с чем соотносится), какое место занимают в ней разные там почты, аптеки и парикмахерские, и улицы, по которым ходят панки, и еще десятки других учреждений, которые тоже есть колесики и отделы одной необозримой машины, все это, Лука, наша с вами необходимая наука.
О, вы, конечно, знаете, что из себя представляет помещение Пассажа. Вы, конечно, помните тот протяженный зал Пассажа, идеально прямой и строгий, как коридор, как щель между двумя домами, как венецианский канал, высокий, со стеклянной крышей для дневного света, с тремя этажами галерей с двух сторон, соединенных однообразными горбатыми переходными мостиками, с золочеными бра, с матовыми колбообразными плафонами дорогого стекла пониже каждой из галерей, смутный, оживленный гул в урочные часы Пассажа, и на всех этажах, на галереях - скороразмеренная, усердная торговля.
Если бы только нашему обывателю было бы хоть немного вдомек, что там скрывалось за этим благообразным устройством!
Мы несли тогда свою особенную службу в Пассаже. На втором этаже, на галерее, неподалеку от перехода, у стены приютился там, знаете, маленький сапожный киоск. В этом киоске работал один пожилой армянин (а может быть, и грек, мы не знали точно поначалу), худощавый и сутулый, вечно небритый, хмурый и малоразговорчивый. Иногда он за работой хмуро запевал свою армянскую песню (или греческую), потом закашливался, потом что-то неприятно сплевывал в платок, потом снова запевал или подолгу молчал.
Поначалу нам почему-то показалось, что это не армянин, а ворона, но мы потом все-таки точно увидели, что это армянин. И к нам, знаете, даже иногда подходили покупатели и спрашивали, не знаем ли мы, зачем это посадили в сапожный киоск ворону, а мы отвечали, что - нет, это не ворона, а армянин, и что сидит он в киоске для мелкого ремонта обуви, и, если кому-нибудь нужно поправить каблук, или поставить набойку, или просто намазать ботинки ваксой, то пускай он смело идет к армянину (это-то, конечно, был пробный шар с нашей стороны), и это самое лучшее, что можно ему посоветовать.
О, все это было хитро придумано нашими врагами. Мы знали, что это очень скверный армянин, что он служит загранице, что он ее секретный агент, и в Пассаже сидит для связи, и что скоро ожидается его встреча с другим агентом. Мы следили вовсю за армянином, мы наблюдали каждый его шаг.
Ну, в самом деле: за день в сапожный киоск заходило иногда по полсотне или даже по сотне человек народа, и, если бы не наша осведомленность, кто простой человек - мог бы подумать на армянина, что он такая скверная личность. Мы хватали всех, кто приходил к армянину и потрошили потом их в специальном хирургическом отделении, если нам ничего не давали допросы и осмотр вещей и одежды. О, у нас много тогда накопилось человеческого мяса из-за этого проклятого армянина. Как раз тогда случился день-мясоед, и нам пришлось съедать все это мясо, а несъеденное, подумавши и поколебавшись, мы пустили постепенно в розничную продажу.