Аннотация:
Роман-особняк Станислава Шуляка "Непорочные в ликовании". Странные герои, говорящие странным языком, пребывают в странных, эксклюзивных обстоятельствах. Страх и насилие правят сим городом, не позволяя обывателю разогнуться, вздохнуть полною грудью. Не таков ли и наш мир? Не подобен ли он библейскому Содому? Ответ каждый ищет для себя сам.
Содержание:
Ч а с т ь п е р в а я 1
Ч а с т ь в т о р а я 28
Ч а с т ь п е р в а я
1
Затормозили тихо, как и ехали не спеша. Двое в песцовых сумерках, ненавидящие друг друга, с тяжелым наследством взаимности; сидения поскрипывают в салоне душном, один барабанит пальцами, другой презрительно пофыркивает, подобно жеребцу.
- Бог моли подсовывает ей сладкие вкусные платья из шерсти и шелка для пропитания ее потомства, а ее сатана пересыпает те нафталином. И не понимает смысла ни того ни другого действия, и никакие молитвы толком не избавляют ни от благостей, ни от козней обоих. Остаются только смутные ощущения и вечный страх, ее тоже дергают за ниточки, ее тоже гоняют с места на место, едва только оставляя призрак свободного выбора. И ей не понять, кто и зачем добивается ее смерти, - Ш. говорил.
- Проблем никаких не существует, кроме как в нашем воображении, - наконец отозвался Ф., ткнувши кулаком в стекло.
- Я сдам немного назад, а ты смотри в оба.
- Была охота копаться в дерьме!..
- Jubilemus!
- Обосремся!
Остановились возле дома со многими черными подворотнями, куда вглядываются они, приятели поневоле, в полукилометре от шлагбаума у переезда на железной дороге, и вокруг пустыри обесчеловеченные и кучи ржавого лома, и провода оборванные свисают со столбов покосившихся, будто побитая бурею рожь. Ш. дверь распахнул, чтобы плюнуть, и руль отпустил для того, и на пандусе около стены увидел грузчиков четверых, парней молодых в майках и куртках на голое тело, сидящих на корточках, своей простой предающихся забаве. И пар у них, довольных и веселых, шел изо рта. Привставали по одному и в лицо кулаком били небритого плачущего старика, похожего на какого-то артиста, а какого - сразу не вспомнишь, - заставляя того руки держать за спиной - удовольствие им было пачкаться в стариковой крови из обеих ноздрей и из десен и губ. Двое привстали, улыбаясь, и шагнули к машине и кричат: "Camarade"! - будто лязг кассового аппарата их фальшивые голоса. Ш. только дверь захлопнул и дал задний ход, приятель его Ф., сидевший неподвижно и гордо, как бонза, упал на стекло, выправился и ладони влажные отер о штаны. Оба они полагали себя сливками отчужденности и рассеяния, всевозможными видами содрогания лишь приумножали они плотность своего разнородного обихода.
Погони никакой не было и в помине, и проехали спокойно по дороге вдоль дома, заглядывая в подворотни. Афишку рассмотрели любительского театра, притаившегося тоже в этом доме, "Народный театр УБЛЮДОК" было выведено на полотне, но обоих это оставило в их равнодушии. Вой собачий, замешенный на тоске, временами доносился с пустырей, надежно врастая в холодные сумерки. Всякой твари жизнь ее обрыдла, безнадежная и беспорядочная.
- Не то, не то, - бормотал Ф., когда приятель его недоверчиво оборачивался к нему.
- Заладил одно, - недовольно возразил Ш. - Вышел бы и прогулялся, и рассмотрел все как следует.
Спорить не стал, вышел из машины и зашагал в одну из подворотен. Змейка узкая проскользнула по луже возле его ног, и он поддел ее ботинком. Ш. оставался в машине, но не выдержал, выскочил тоже и пустился вдогонку. Звезды во много карат, казалось, недотепою каким-то были растеряны на небосводе.
На пришельцев обратили внимание гревшиеся у костра - проститутки, бродяги и еще мелкота какая-то, которую не стоило и замечать. Ф. запрыгнул на пандус и с лязгом широкую дверь распахнул, которая по рельсам на роликах поехала направо. Стекло захрустело под ногами обоих. Трубы покореженные и автоклавы внутри темного пространства; и воздух шипел, и пахло мазутом, и лестницы, ведущей наверх, силуэт виднелся в глубине. Ф. рванулся и побежал, топая по полу и что-то опрокидывая на бегу, и Ш. за ним. Потом коридорчик темненький, будто подмышкой у кого-то, и - дверь открыта, дверь закрыта, - через комнату проскочили эти двое, через другую, потом снова коридор, Ф. брезгливо скалился на приятеля своего, и - раз! - дверь ногою отворил в комнатку, уборною оказавшейся, - уголок на одного.
- Ну, пошли что ли, - говорил Ш., и стали возвращаться. Одна досада задержала их исход.
- Не говорил я тебе разве!.. - буркнул Ф., уже сползая спиной по стене и на корточках замирая в молчании. - Ангелы уже собрались надо мной и вот-вот пропоют мне "Немногая лета", - сказал еще самому себе Ф.
В себя ушедшего приятеля Ш. трогать не стал и бродить один отправился по коридорам, иногда двери распахивая, встречающиеся по дороге. Как кошка видел он в темноте. Был он графоманом смысла и существования, и еще временами он позволял себе определенный экстремизм терпимости. Подошвами гремя по железным ступеням, на следующий этаж поднялся по лестнице около стены. И весь окунулся в мигающий свет в коридоре; вспыхнет на секунду неон - а Ш. в уступе дверном спрячется, - погаснет, и будто сверчок стрекочет, - Ш. бесшумно в другой перебежит за мгновения темноты и затаится, или в пересечении коридорном. Так весь коридор пробежал и обратно возвращался победителем: где-то двери пластиковые были прострелены, все в дырках от пуль, будто дуршлаги. В одной комнате микросхемами полные карманы набил, хотя и не знал, для чего ему.
- Сие есть науки храм в сплаве с задницей и задумчивостью, - торжествующе сказал себе Ш. с дежурным своим богоборческим оскалом. После снова ступенями железными громыхал, и невозмутимость нынешняя временный заряд гордости ему придавала.
Вышел на улицу и на дым от костра зашагал, стлавшийся по земле. Одна из шлюшек ему беззубым ртом улыбалась и рукою в перчатке разорванной призывно помахивала. Остальные напряглись. Отвернул от костра Ш. неожиданно, будто и не шел в направлении этом, и несло по земле ветром пепел газет и ветхие, неживые, словно мезозойские, листья.
2
Когда к машине вернулся, Ф. уже был здесь, занял место его за рулем, сидел с полным выражением отсутствия, о руль опершись подбородком и грудью. Постоял немного и на пустырь посмотрел, где нельзя было уже увидеть ни зги, все равно как осязание несуществующего был его взгляд.
- И что за басню ты еще для меня подготовил? - спросил, сам неподвижный, как изваяние.
- Вот странно, - через минуту отвечал Ф. с равнодушием тем же о слышимости для приятеля. - Сейчас только наблюдал, как человек выгуливал своего пса, который выгуливал человека. - В горле у него першило, и Ф., кадык опустивши, минуту себе прочищал горло с хрипением и надсадой. Был у него уже практически готовый план житейских бездействий, и все самое ничтожное и несущественное собирался он исполнять с абсолютным блеском его эксклюзивной настойчивости.
- А ну марш на свое место, дерьмо! - гаркнул Ш.; постоял тут же бесцветно, как будто и не был здесь вовсе, и пятернею своей как компостером припечатал на стекле. - Мир и его закат, - хмыкнул, - составляют аллегорию существа и его бремени, пригибающего того к смерти.
- Режущие слух и обоняние!..
- Проделки на ногах твердо стоящих, подобные радиочудесам. В пропорциях праздности!.. Не гляди на меня, как на чокнутого, баран. Марионетка не отвечает за своего водителя и за тех, кто глумливо подталкивает под руку того.
Ф. на место свое переполз, помогая рукою своим ногам, сначала одной, потом другой, и отпечаток серьезности и недвусмысленности был на - лице и в его жестах.
- Бойтесь данайцев, даже в кустах прячущихся!..
- Если бы папа с мамой, - с фальшивой плаксивостью говорил себе Ш., - зачали меня, сыночка своего, доченьку свою, только на два дня позже, то из меня бы получился Моцарт. Если еще на день позже, то - дебил. А так - ни то ни се. Что за грустная комедия ошибок!.. Бедный Шекспир!.. Совершенно иные таланты могли бы смешаться и расцветать во мне, - Ш. говорил. - И дверь раскрывши, в машину полез, долго копошась в своем простом действии и зад далеко отставив во тьму. - Эх и поторопились же!.. - пробормотал, застревая на полдороге. - Милый Ф., скажи, что ты меня обожаешь, или я умру, непонятый в любви.
- Я ведь говорил: сколько сюда ни возвращайся, все равно здесь не переменится ничего.
- Так что ж тебе, ублюдку, приснилось все?! - Ш. говорил, в безразличии ненамного повышая тон. Он старался преподать собеседнику своему урок точности или восторга, однако Ф. временами уверенно опережал нашествия его гуманитарной правды. - Ты свободен, как и всякая пичуга, но отчего только из уст твоих всегда исторгается сквернословие?
- Да что ж ты все о шлепанцах, баранья твоя кость?!
- Ты проиграл, - ткнулся Ш. восклицанием в пространство перед лицом. - Один-ноль в пользу моей рассудительности. И что за прелестный арабеск!.. - оба они временами старались создавать новую куртуазность, в очертаниях тайны, с приметами бреда.
- Постараемся обойтись без прославления мира, шмыгающего носом… в поисках своего последнего безумного приключения. Пифагоровы штаны во все стороны тяни!.. Не будем, приятель, вкладывать смуту покаяний во все автоматические грядущие смеси.
- Так и поедем теперь, несолоно блевавши.