Шло время, текли трудовые будни и как-то стал он в доску «своим», и на ферме, и в хуторе, стал за бутылку, а то и просто, за стакан самогона делать то, за что приезжие городские ветеринары брали тысячу или две. И со временем стал он для всех хуторских просто Степаныч, а потом, с годами, и это его имя как-то так незаметно трансформировалось в несколько обидное, но и самое простое и всем понятное «Стаканыч».
Ну да он не обижался. Стаканыч, так Стаканыч.
Уважают чего еще надо?
Нет уже давно ни той фермы, ни тех коров, ни того колхоза и нет теперь никакой работы у Стаканыча, разве что кой-какие шабашки. Ушла, уехала от его постоянных пьянок молодая жена с дочкой, остался Стаканыч в пустом домике совершенно один.
Хто-хто! Дед-пихто-о-о!! Выходи, нужен ты Дело у меня есть!
А-а-а Это Лю Хы-к!! Ты, Лю-ська. Че те? он картинно подбоченился, нагловато ухмыльнулся, срыгнул терпким перегаром в лицо нежданной гостьи. Та, сморщившись, отмахнулась.
Была когда-то Люся первая красавица-молодка на ферме и Ваня, молоденький ветеринар, только что присланный в колхоз из института, даже, было такое дело, за нею как-то пробовал приухлестывать Да что-то там тогда не срослося. Вскоре выскочила Люська за первого парня на хуторе тракориста Гришу, стала детишек ему рожать. Разница, правда, была небольшая, пропивали они тогда с фермы горючее и корм вместе, но Гришка был высок, широкоплеч, весел и на язык хорош. А им, дурам-девкам-то, че еще надо-то? Х-ы-ык!!
Че-че, противно морщась, отстранилась та, опять, небось, бухали с Панюшками? И когда вы, проклятые, уже Ее
Панюшки это соседи Стаканыча, два брата-акробата, оба не женатые, алкаши и бездельники. Живут вместе, пьют вместе, украдут какой-то там велосипед вместе, садятся на срок вместе, браты одним словом!
Ни-ког-да, Люся, золот-це, никогда. Будем бухать, пока Хы-к!! Держит стакан ру-ка! Хы-к!
Ладно, черт с тобой, я тебя не учить пришла. У меня молоко чей-то стало горчить. А до запуска еще
У тебя-я-я Стало молоко горчить? так же нагло ухмыляясь, Ванька подался вперед и потянулся было к пышной Люськой груди, томно качающейся под узкой ситцевой кофтенкой, но та нахмурилась и резко стукнула его по ладони:
Я т-те дам! Не лезь!
Иван же вдруг просиял лицом и аж рот приоткрыл и придвинулся опять вперед:
Хы-к!! Лю-ся-я Када?
Што када? растерялась та.
Иван сделал нарочито серьезную физиономию, воровато оглянулся вокруг и почти зашептал:
Ну Дашь-то мне Када? Ты ж Только что Дать грозис-ся. Так Я Хоть щас
Та смутилась, чуть зарделась, поджала полные губы, было повернулась, чтобы уйти:
Да пошел ты Как баба сама осталась, так и че Всех желающих и в Трусы пускать?! Дурак. Кобелина.
Ванька мигом протрезвел, деловито наморщил лоб, примирительно замурлыкал:
Ладно, не сердись Это у тебя какая Корова. Зорька, што ль?
По старой своей привычке да и по профессиональному намеку, знал Иван всех коровок в немногочисленном хуторском стаде, тем более, стадо это каждую зорьку важно и неторопливо проходило на пастбище у него под окнами. А у Люськи было трое коровок, впряглась-тянула она хозяйство после смерти мужика сама, и сенокос тянет, и навоз везет, и очередь пасет. Да еще и на базарчик бежит, стоит там с молочком-творожком-сливками Ей-то самой много ль надо? Да все дочке с зятем помогает.
Зорька, она самая, тяжко выдохнула Люська, достала она меня проклятая. До отела еще, считай, четыре месяца, а молоко уже, как полынь. А вдруг не стельная? А я запущу. Надо б ее проректалить.(1) Ты б поглядел, Вань?