Вот на этом и расстались Ульяна и отец Исидор священник села Усть-Мосиха, Куликовской волости, Барнаульского уезда и работница его сирота-девица.
***
Батюшка Исидор, откликнись. Дома ли ты? войдя в прихожую, одновременно проговорили мужики.
Дом молчал. Осторожно ступая на половицы, крестьяне вошли в горницу.
Цветы на подоконниках помёрзли. Никак беда! проговорил Иван Долбин, с каждым словом выдыхая изо рта струи пара.
Ага! Тишина, как в могиле, даже жуть пробирает, вжимая голову в плечи, тихо ответил Семён Лаовка.
А ты окель знаешь, как оно в могиле-то? Али бывал там? спросил Семёна Иван.
Бог миловал, ответил Лаовка, и тотчас тишину дома разорвал вскрик, не громкий, но жуткий по интонации, а следом, как кувалдой по голове, пронеслось:
Помер!
У шторы, разделяющей горницу на две части, большую собственно, саму горницу, и меньшую, спальню с двуспальной кроватью, стоял Фёдор Кутепов. Его оцепеневшая поза и протянутая вперёд рука говорили о том, что видит он что-то ужасное, что заставило его миг назад выплеснуть из груди жуткое слово, сказавшее следовавшим с ним крестьянам, что дом посетила смерть.
Долбин и Лаовка, крадучись, подошли к Фёдору и, посмотрев в направлении его руки, увидели нечто массивное, полностью закрытое толстым ватным одеялом, из-под которого торчали серые пимы с кожаными латками на пятках.
Т-т-там, н-н-на к-к-кров-в-вати, п-п-помер!.. увидев подошедших к себе товарищей, осмелев, но много тише, нежели несколько секунд назад, заикаясь, протянул Фёдор. С-с-страшно, аж м-м-мурашки по телу.
Кто? Где? Когда? разорвал гнетущую атмосферу горницы громкий голос Семёна.
Б-б-батю-ю-юшка п-п-помер. Н-н-недвижим н-н-на кр-р-роват-т-ти, трясущимися губами, ещё более заикаясь от страха, ответил Кутепов.
Лаовка подошёл к изголовью кровати, плотно придвинутой к стене с маленьким прикроватным ковриком, постоял в задумчивости с полминуты, потом взял в руку верхний край одеяла и отогнул его.
Взору мужчин открылась человеческая голова. Она была полностью повязана шалью, открытыми были только глаза, нос и рот.
Отмучалась душа несчастная! Покойся с миром! перекрестясь, проговорил Семён и протянул руку к одеялу, чтобы накрыть им лицо усопшего.
Хто помер? открыв глаза, прохрипела голова.
Господи помилуй! Господи помилуй! крестясь, запричитал Лаовка.
Чур, тебя! Чур, тебя! отшатнувшись от кровати, замахал руками Кутепов.
Ожил, чёрт окаянный! ухмыльнулся Долбин. А ведь только что мертвее мёртвого был! Вот так оно завсегда! Что ни поп, то сам сатана! Саму смерть обхитрил!
Выплеснув эмоции, мужчины смолкли, затем одновременно склонились над отцом Исидором и замерли в Г-образной позе, пытались уловить дыхание ожившего «мертвеца», но он, сколь они ни прислушивались, не издавал ни звука и, кажется, вовсе даже и не дышал, ибо не только не вздымалась одеяло в районе его груди, но и не вился пар возле его губ.
Мне показалось, что он, ткнув пальцем на лежащее в постели тело, что-то проговорил или как? выдавил из себя Фёдор.
Вроде того! ответил Семён.
Чего того? переспросил его Кутепов.
Вроде как того ожил, отстраняясь от постели, выдавил из себя Лаовка.
Живой! Что с ним сделается с лешим! Попы они живее всех живых бывают! Ишь, глазами-то зыркает! Так и крутются, так и крутются, того и гляди из орбит вылезут. Верно, думает, чего это мы подле него сосредоточились.
Узкие щёлочки глаз «мертвеца», оплывших толи от долгого сна, толи от беспробудного пьянства, медленно закрываясь и открываясь, говорили о жизни, хотя смотрели сквозь мужчин, склонившихся над ним, как смотрит где-то блуждающий взгляд отрешённого от реальности человека. И в то же время глаза Исидора как бы просвечивали насквозь, стоящих рядом с ним мужчин. И это было неприятно и жутко всем троим, что даже стены дома и те, казалось бы, с удивлением смотрели на ожившего попа, как на привидение.
Простудился, батюшка? всматриваясь в Исидора, участливо спросил его Фёдор.
Кабы не так, простудится ён! Жиру в нём, как в добром борове! Такие не простужаются, и внутрях у него в день Богоявления жару было дай Бог каждому, на всё село хватило бы. Литра два красноголовки, небось, употребил, перед освящением Иордани-то. Разило-то от него, как из винной бочки, осмелев и выпрямившись в тонкую длинную струну, вымолвил Семён.