Тома вернулась домой только вечером, причём то время, которое прошло после встречи с Павлом, она помнила нечётко, словно бродила по району, где прошло её детство в состоянии лунатизма. Нет, с одной стороны она хорошо помнила, как после встречи в парке пошла в сторону своей школы. Она не была здесь уже лет десять. Дворы около дома её детства показались ей старыми фотографиями, на которых неизвестный и жестокий владелец ставил кружки с кофе, записывал номера телефонов, просто водил ногтём, оставляя царапины и белые полосы. Да, к своим сорока пяти она уже хорошо знала в лицо этого безжалостного к дорогим тебе вещам безликого вандала Время. Но смириться с потерями всегда было трудно. Деревья разрослись, закрывая привычные виды, на месте сквера с деревьями, больше, конечно, похожего на пустырь, но такого родного она ведь всегда глядела на него из окна своей комнаты и даже увлечённо рисовала самое кривое и чахлое деревце клёна, на его месте теперь въелся в землю выпуклыми корнями подъездов многоэтажный громоздкий дом.
Школа утонула в зарослях кустарников, она не помнила их названия, только калина узнаваемо растопыривала трёхпалые ладошки листьев. Как Тома любила положить осенью в рот горьковатую холодную, блестящую малиновым глянцем ягоду и сморщиться! Пашка всегда морщился вместе с ней и смеялся. Тома пошла по дорожке, которая вела их в детстве к продуктовому магазину за стаканчиком пломбира; они сообща наскрёбывали нужные сорок четыре копейки, а потом, не торопясь, с вафельными стаканчиками, наполненными блаженством, брели в книжный, на соседнем проспекте.
Тома прошлась по заросшим дорожкам около облупившихся домов, смотрела на заполнивших детские площадки громких смуглых детишек, съёмные квартиры в дешёвых пятиэтажках стали излюбленным жильём приехавших на заработки трудовых мигрантов. Матери детишек представляли собой весьма специфическое для мегаполиса зрелище, кто-то накинул длинную куртку на цветастый халат, из-под которого торчали кроссовки, кто-то стоял в носках и пляжных шлёпанцах, несмотря на прохладный весенний вечер. Однако настроение у женщин было хорошее, они громко смеялись, и эхо гортанных голосов мячиком отскакивало от домов, отражавших стёклами окошек прозрачную угасающую синеву неба.
Тома постояла во дворе своего детства, смотрела на окна их квартиры с маленькими комнатами и длинным коридором. По коридору любил носиться, тормозя со скрипом когтей на поворотах, трёхцветный кот Леопольд. Он умер так давно, что Тома смутно помнила его облик, только на фотографиях узнавала флегматичную мордочку с неровным пятном на лбу. В этой квартире она росла, радовалась новогодним пахучим ёлкам, играла с братом, переживала все свои детские беды и радости, пришла к порогу юности, раскрывшейся как звёздное небо, которое она рассматривала, сидя на подоконнике своей комнаты. И теперь эта священная территория, которая так часто снится ей, словно утерянный рай, занята совершенно чужими людьми. Погибшая империя, даже руин и тех не осталось.
У Томы внутри было ощущение огромной выжженной дыры, по краям которой лохмотьями свисало её недавнее спокойствие, радость от зрелой весны и нового дома. И ей казалось, что всё происходившее после разговора тоже ей приснилось, она бродила не по реальным улицам, а в успокаивающих печаль светлых сновидениях.
Она не помнила, как ехала по шоссе, лес по обеим сторонам дороги сливался в тёмную ленту, подсвеченную цепью фонарей. Дорога окончательно стёрла реальность прошедшего вечера, все воспоминания, намотавшись на километры, стали туманными и ненастоящими.
На крыльце белыми свечками горели лампы, её ждали. Соскучившийся Баронет выпрыгнул из освещённого прямоугольника двери и залаял, в пасти он держал обгрызенный пляжный тапок, который вручал хозяйке после каждой отлучки, как особый знак нежности и любви. Уже в коридоре Томин нос заполнили вкусные запахи, Матвей приехал с работы пораньше и решил сделать ризотто с грибами, по своему фирменному рецепту. Из Лёшкиной комнаты раздавалось печальное бренчание гитары, звучало что-то из «Сплина», потом медлительные грустные ноты Цоевского «Апреля».
«Господи, какое счастье быть дома», подумала Тома, и, стащив кроссовки, ощутила такое облегчение, словно вместе с обувью сняла с себя все печали. Она потёрлась щекой о спину Матвея, колдовавшего у плиты, потом они ели и вместе смотрели старый душевный фильм. Голова по-прежнему болела, обрывки разговора с Павлом тревожили её, толклись в сознании осколками, картинками с выражением его глаз, отдельными словами.