На что мне еще тратить?
Капитан посмотрел на висящий танкистский китель и фуражку с черным околышем.
– Храните?
– Нехай висит до своего часа.
Никак не получался у капитана Хижняка откровенный разговор!
– Вы знаете, Кацуба, я уже давно хотел вам посоветовать...
– Слушаю вас, товарищ капитан.
– Вы бы с курсантами того... полегче, что ли... А то вы их больно круто взяли... А? Все-таки это, как говорится, авиация. Тут своя специфика в отношениях... Не как в других родах войск.
– Но авиация-то военная?
– Конечно, военная, – излишне торопливо подтвердил Хижняк. – Но вот они скоро у нас летать начнут, а тут... Чего скрывать? Полеты начнутся – каждый день своей жизнью рисковать будут. Это на таком-то удалении от фронта! А потом вы на них поглядите – они же дети совсем еще... Дети, старшина...
* * *
... И тогда Кацуба вдруг снова увидел грязную снеговую лужу, обожженного окровавленного мальчишку в слезах – своего башенного стрелка, и услышал его предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!»
* * *
– У вас есть ко мне какие-нибудь конкретные претензии, товарищ капитан? – холодно спросил Кацуба.
– Да нет, что вы! Я просто так, вообще... – Хижняк загасил папиросу и встал.
Встал и Кацуба. Натянул сапоги, надел гимнастерку и подпоясался ремнем.
Вдвоем они вышли в предбанник. Вскочил дневальный. И в это же время, не замечая ни старшину, ни капитана, совершенно сонный курсант, шатаясь, с полузакрытыми глазами, вышел из казармы. Маленький, худенький, в длинных синих трусах, пилотке и сапогах на босу ногу, курсант являл собою жалкое зрелище.
– Товарищ курсант! Вернитесь, – приказал ему Кацуба.
Ничего не соображавший курсант остановился, откровенно переминаясь с ноги на ногу.
Кацуба подвел курсанта к большому зеркалу.
– Обратите внимание на свой внешний вид, – сказал Кацуба.
– Но я же в уборную, товарищ старшина! – простонал курсант, продолжая свой трагический танец.
– Марш в казарму! Одеться как положено!
Курсант, чуть не плача, побежал в казарму, а Кацуба с капитаном вышли на крыльцо.
– Скоро банный день, – сказал капитан.
– Так точно, – скучно ответил ему Кацуба.
– М-да... – сказал капитан.
В эту секунду мимо них со стоном промчался тот самый курсант. Уже в галифе, гимнастерке, с ремнем. И только наспех замотанные портянки торчали из сапог. Подвывая, курсант исчез в темноте. Капитан посмотрел ему вслед и рассмеялся. Что-то похожее на улыбку выдавил из себя и Кацуба.
– Спокойной ночи, – сказал Хижняк.
– Спокойной ночи, товарищ капитан.
Кацуба вернулся в каптерку, закрыл на крючок дверь и из глубины стеллажа, из-за чистых кальсон и нательных рубах, вытащил початую бутылку водки. Налил себе, неторопливо выпил. А потом почему-то вслух сказал:
– Спокойной ночи, товарищ капитан. – И снова уселся за стол составлять какие-то ведомости.
* * *
Через весь маленький городок эскадрилья шла в баню.
Шла она мимо почты, мимо саманных домиков за глинобитными дувалами, мимо двухэтажных домов старой кирпичной кладки. Вел эскадрилью старшина Кацуба. Вел мимо кинотеатрика с «Джорджем из Динки-джаза», мимо сводок Совинформбюро на стенах, мимо военкомата. Эскадрилья орала:
Жил на свете Джонни-подшкипер,
Плавал семнадцать лет,
Знал заливы, моря, лагуны, Старый и Новый Свет!..
Шла эскадрилья мимо станции и чайханы, шла мимо пристанционного базарчика...
– Старшина! Здоров! А старшина!.. – донеслось от базара.
Кацуба оглянулся и увидел инвалида, торговца папиросами.
– Попов! – крикнул Кацуба, и из строя выскочил сержантик. – Доведите эскадрилью до бани и раздевайте. Там все приготовлено. Я сейчас...
– Слушаю! – И Попов побежал догонять строй.