Кацуба подошел к базарному прилавку и сказал:
– Здорово, браток!
– Ишь, как тебя перекрестили!.. – восхищенно сказал инвалид.
– Не перекрестили, а перекрасили, – усмехнулся Кацуба.
– Один черт, – махнул рукой инвалид.
– Тоже верно, – согласился Кацуба. – Слушай, браток... А чего, эта краля тут больше не торгует?..
– Что за краля?
– Ну, которая тогда патруль звала...
– А, Наташка, эвакуированная... Нет. Она тут бывает редко. Только когда уж больно сильно прихватит. А чего?..
– Да так просто, – сказал Кацуба.
– Ты Наташку не тронь, – сказал ему инвалид. – Она и без тебя нахлебавшая. А ты мне, старшинка, вот лучше чего скажи. – Инвалид воровато оглянулся и зашептал: – Ты там у себя в роте мне какие-нибудь «прохоря» списать можешь? А то глянь, в чем хожу...
Он положил на прилавок ногу в разбитом солдатском ботинке и бурых обмотках.
– А я бы тебе папироски толкал по пятиалтынному...
– Чего ж ты с папиросок-то себе сапоги не купишь?
– Да ты что, чокнулся?! – презрительно сказал инвалид и убрал ногу с прилавка. – Перво-наперво у меня коммерция, сам видишь, мелкая... А за сапоги две – две с половиной тыщи не греши – отдай! А во-вторых... – И замолчал.
– А во-вторых? – сказал Кацуба.
– А во-вторых, я человек пьющий, – сказал инвалид печально. – И мне без этого никак нельзя. Я да шнапс – вот и вся семья... «А без шнапсу жизнь плохая, не годится никуда!..» – вдруг лихо пропел инвалид с тоскливыми глазами.
Кацуба вытащил два рубля и положил их на прилавок. Взял у инвалида одну папиросу из открытой пачки и закурил.
– У тебя размер какой? – спросил Кацуба.
– Обыкновенный, – оживился инвалид. – Сорок два...
– Ладно, придумаем что-нибудь, – сказал Кацуба. – Бывай. – И пошел.
– Я тебя научу, как это дело замастырить! – закричал ему вслед инвалид. – Я, браток, сам старшиной батареи был! Знаешь, какие дела проворачивал!
И возбужденно потряс своими культями.
* * *
В банном пару, как в дымовой завесе, двигались неясные очертания голых мальчишеских тел. Стояли крик, хохот, визг, ругань... Плескалась вода, бренчали цинковые шайки, кто-то пел: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось...»
Кацуба сидел в раздевалке мокрый и взъерошенный. На свободной лавке – стопки чистого белья и портянок. На маленькой тумбочке – ведомость на получение и невыливайка с ученической ручкой. Один из курсантов, голый по пояс, помог Кацубе пересчитать комплекты. А вокруг стояли сто пар сапог с накрученными на голенища портянками, лежали сто гимнастерок, сто галифе, сто пилоток, хозяева которых в эти минуты смывали с себя азиатскую пыль строевого плаца и десятидневную усталость классов учебно-летного отдела.
Из помывочного отделения вылетел голый мокрый курсант и заорал:
– Товарищ старшина! Там Сергееву плохо!
– Что такое? – рванулся Кацуба.
– Брякнулся на пол и дышит, дышит!!!
– На второй этаж, в медпункт! – приказал Кацуба своему помощнику. – Зовите врача, фельдшера... Кто там есть!
– Он так дышит, товарищ старшина! – в ужасе сказал голый.
– Это как раз неплохо... – И Кацуба влетел в парную. – Где?
– Товарищ старшина! Сюда!.. – раздался крик. Расталкивая голых мальчишек, Кацуба пробрался в парной мгле к лежащему Сергееву и подхватил его на руки. Кацуба вытащил его в раздевалку и положил на лавку. Там уже стояла женщина в белом халате и полуголый помощник Кацубы.
– Что случилось? – спросила она, и Кацуба увидел, что это та самая эвакуированная Наташка, которая когда-то безуспешно пыталась торговать в жару зимними вещами и так отчаянно звала патруль.
Дыхание с хрипом рвалось из груди Сергеева. Кацуба наклонился и стыдливо прикрыл его чьей-то гимнастеркой.
– Подложите ему что-нибудь под голову, – сказала Наташа.