И? вопросил комар.
Ты меня плохо знаешь.
Сомкни уста! Закрой варежку! Снимай одежду!
Нет вопросов, сказал Мартынов. Но сначала ты взглянешь на подарок.
Развернув зеркало, Мартынов сунул его комару прямо в крохотную морду, и он, как только себя увидел, сразу же поник. Крылья провисли, движенья встали на паузу; не выделывая ногами аполиптичных коленцев, Мартынов он не был извергом: Мартынов и всю советскую космонавтику, едва узнав в каких мучениях погибла собака Белка, люто возненавидел медлить не стал. Взмахнул зеркалом и без проволочек вывел комара за околицу земной жизни.
Победил, так сказать. Ну, а что зеркало разбил
Насчет superstitio, предрассудков, суеверий Мартынов в первых рядах не амбразуру тоски не бросается. Собой же я ее не заткну, думает он, не хватит меня, чтобы ее заткнуть. А если хватит, то наверняка застряну.
Ни шагу за всеми, заклинает Мартынова его пугливое подсознание, ни взгляда на себя
Напряжением пустого живота Мартынов будит неглубоко спящие Силы, пресыщается темой весны и выходит из дома.
На его улице зима, мороз, святая вода и та так и норовит замерзнуть; незнакомый Мартынову мужчина средних лет сидит на обледеневшем камне, вертит между пальцами сигарету, и Мартынов, из которого в последнее время заботливость так и чадит: он то о себе самом позаботится, то о женщине, чтобы уже она о нем останавливается неподалеку от него. Не подходя к нему впритык, он участливо спрашивает об особенностях его поведения: вдруг примерз, мало ли что.
Глядите, отморозите, сказал Мартынов. Отморозите и начнется.
Незнакомец невесело усмехнулся.
Вы о заднице? спросил он.
Хотя бы и о ней, ответил Мартынов.
Не предлагая Мартынову присесть к нему на колени, выронивший сигарету мужчина пусть в его облике и есть что-то от Тонино Гуэрры выдал никем не оборванную очередь из тяжелых вздохов:
Ох-ооох ах-хаааа ууууух-ху такова жизнь
Такова? спросил Мартынов.
Мне невозможно отморозить мою задницу: она у меня протез. Увидев, что Мартынов не до конца все понял, он печально добавил. Расплата за грехи юности.
Сочувственно ему покивав, Мартынов развел руками и с недобрым смехом продолжил выдавливать податливый снег. С другой стороны все это грустно: данный мужчина, пророк Агаб, Семен «Марафет», четыре дочери евангелиста Филиппа, умевшие вызывать на спиритических сеансах души самых первых людей из всех человеческих рас.
Белых и черных, желтых и голубых; одетый с иголочки референт Казанов этого не умеет.
Постучавшись в дверь президентского кабинета, он услышал привычное «Войдите» и машинально подтянул брюки. Вошел и встал.
К скромной хрустальной люстре была прикреплена веревка, в чьей петле неуклюже болтался его президент.
Заметив молодого человека, президент ему подмигнул.
Что, испугался? спросил он. Не бойся, это я волю так тренирую. Ничего, что я в лыжной шапочке?
Да я мне
Слушай, принеси мне пожалуйста яблочного сока. Что-то в горле от всех этих событий пересохло. Сделаешь?
Владислав Казанов почтительно поклонился; направляясь за соком, он шел и гордился своей страной. Страной, где родился такой народ.
Народ, который додумался проголосовать за столь универсального президента.
Еще он гордился тем, что с утра у него на детский плач, но хоть так наконец-то встал.
Последним он гордился чуть больше.
Информационный вакуум. Не в освещении продвижения НАТО на восток или биоморфологии геофитов в Западной Сибири, а в том, что будет за финишной чертой.
Когда позовут. Заглушат сердце.
Но сближение опасно.
А они отсюда действительно как муравьи, чуть слышно пробормотал загнанный аферист Анатолий Зидулин.
Он стоял на крыше чикагского небоскреба и с перебоями смотрел вниз. Затем он решительно отошел от края.
Разгляжу-ка я их получше.
Эти слова он произносил уже на бегу. На бегу к полету: вломившись в разделительную полосу, Зидулин нездоровый цвет лица, ранняя седина, блуждающая улыбка почувствовал секундную боль.
Он ударился об разделительную полосу как на дороге, так и между жизнью и смертью, но Анатолий Зидулин всего лишь сглаживал между ними углы: истоки боли просматривались в неровных движениях безропотного супервайзера Гленна Мердока, не выпускавшего из своих глаз красивую женщину Полли Джексон, не носившую зороастрийский пояс Кусти и медленно говорившую ему: