Ходит, Марафет, развел руками Редин. Сам видишь.
Я-то вижу, сознался Белковский, но надо ли мне это видеть? Я же и сам себе завтра не поверю. И я себе не поверю, и оно мне. Или поверит? Поверит ли поверит ли мне завтра? А не мне, так в меня?
Тебе мат, сказал Редин.
Никакого мата: я сейчас спрячу короля в эту сахарницу и никакого мата не будет. Семен «Марафет» горько покачал головой. Я не веду жизнь атлета, ни руковожу ни одним направлением, и эта детка Люда детка Смашкова обзывает меня уродом. А я перед ней еще и извиняюсь.
За что? спросил Редин.
За то, что я урод.
Семен «Марафет» Белковский идет в ногу с безвременьем. Не проявляя себя пучеглазым провидцем и не облегчая подборку читаемых перед сном книг; ему никто не принесет передачу в портфеле из крокодиловой кожи в обыденности. Если судьба бросит его на нары. Но обыденная жизнь извивается под плетью великих легенд, и, когда Буратино уже собирался повернуть золотой ключик, его настоятельно окликнули.
А-а, это ты Сверчок сказал Буратино. Не сейчас, братишка, мне некогда. Иди своей дорогой с богом.
Тебе тут просили передать.
Покрутив в руках исцарапанную видеокассету, Буратино недоуменно пожал плечами.
Не смотри в глаза правды, Сверчок, тихо сказал он, все равно ведь не выдержишь, раньше нее моргнешь. Так моргнешь, что затем сам себя в зеркале не узнаешь. Буратино непритязательно зевнул. И что на ней, на этой кассете? Если шведская порнуха, то все это старые шутки, я так еще в Триесте над одним адвентистом шутил, за что он мне
Посмотри и сам увидишь, сказал Сверчок.
Я ее, может, и посмотрю, но ты все же не смотри в глаза правды, пустое это. А кто мне просил ее передать?
Ты и просил.
На золотой ключ у Буратино были закрыты бутылка кашасы и влагалище на батарейках; он подумал продолжить свою миссию, но заинтересованность все-таки взяла в нем верх и, вставив кассету, он сел в кресло.
Не расценивая создание Вселенной, как досадную случайность, Буратино молча сидит в легко поправимом оцепенении.
Колышутся шторы. Жжет спину овечья шкура. На экране появляется опустившийся старик, отличавшийся от прочих отбросов общества лишь несуразно длинным носом.
Раскурив мятый окурок, он заговорил.
Здравствуй, Буратино, сказал старик, здравствуй, я. Видишь, что у нас получилось А как все хорошо начиналось. Свой театр, как никак. Но солнышко над ним недолго светило И меньше, чем через полгода, не стало у нас нашего театра. Его налоговая полиция за долги отобрала И знаешь, в чем главная причина? В том, что мы с тобой чурки необразованные! А в руководстве театром столько тонкостей Без образования тут ни за что не проскочишь, затопчут. И зачем мы с тобой, со мной, в школу не ходили Много бы я отдал за ту азбуку, но у меня уже ничего нет. Ушли мои годы. А ты делай выводы. Мне
Запись внезапно оборвалась.
Буратино смотрел на экранную рябь и неэстетично трясся молодым деревянным телом.
Сегодня же за парту
Сейчас же
Возвращаясь в Царицыно, следует отметить, что в лесопарковой зоне около зиловской больницы неприятно проснуться и безоблачным днем.
Слегка грузноватой флористке Оксане Веригиной, второй месяц сидящей на адской грейпфрутовой диете, в сентябре 1993-го предстояло идти по запустению глубокой ночью; другого пути до дома у нее теперь нет: она шла от Мартынова, и он вроде бы живет близко от нее, но близко это когда ты в светлое время суток продвигаешься с фляжкой мусаляса шумной улицей от Арбатской до Смоленской, тут же нечто противоположное; она бы осталась у Мартынова, но нельзя, послабления принципы не дают; впрочем, просто идти задача еще выполнимая, однако, если перед Оксаной Веригиной показывается из-за клена относительно гороподобное существо, страх в ней обычно занимает куда большее пространство.
Его полный рост смотрится в полтора ее. Он занимает мысли перечислением враждебных ему светил. Повышающаяся при ангине температура когда-то помогала ему входить в транс.
Что вы здесь делаете этой ночью? спросил он. Собираете под османские знамена восставших из мертвых потомков Данило Негоша?
Он на нее не накричал, не накинулся, но Оксана дрожит; зуб на зуб не попадая, бьется грубым натиском по губам.
Домой иду, ответила она. А вы?