Чувствуя глубину возлагавшихся на него надежд, купленный вчера цейсовский бинокль уже рвался в бой; космическая радиация лишает Джима Гарнольда ясного взгляда на вещи, и огонь его сигареты никогда не ладил с ее дымом; он зудел: «Хватит мне, вертун, луну загораживать», и дым, не отступая от своего, отвечал: «А ты полегче жгись! Я уже устал без роздыху взлетать!» у мистера Гарнольда стратегия, у него розовый лишай
Спустя час с четвертью смертельно опустошенный председатель рухнул в кресло. Закрыв покрасневшие от напряжения глаза, он беззвучно заплакал.
Ночные кошмары, что он так и найдет свой дом, неотвратимо становились явью.
Джек Гарнольд рисует у себя на щеке двенадцатилучевую звезду. Выписывает ее отравленным ведегамбой шипом богохульный ропот поднимающийся к звездам поросячий визг, на акварели Уильяма Блейка вихрь из непрощенных любовников; Седов несколько позабыл давал ли он свой номер телефона разговорившейся с ним в бильярдной Олене, худенькой девушке с зелеными глазами и откровенным неумением пить много водки. Но она ему свой давала, и пользуясь этой возможностью, Седов решил проверить свою непробиваемую забывчивость на кривой зуб FUCKтологии соответствия беспринципно отсутствующих предположений лютой, до удара копытом по эмпирическим предпочтениям, правде.
Седов набирает ее номер, он слушает. Слушает. Курит. Слушает только гудки, трубка у нее как лежала, так и лежит; затем, хлоп, гудки изменяются, словно бы она взяла трубку и тут же положила ее обратно. Седов пробует еще раз. Тоже самое.
В результате Седов понимает, что свой номер телефона он ей все-таки оставлял.
Его номер почти наверняка высвечивается на ее определителе, и именно поэтому взяв трубку, она тут же кладет ее обратно.
Олена не хочет его услышать. Она, в принципе, поступает верно, но от осознания ее правоты на лице у Седова четко проявляется нелинейная злоба.
К вечеру он скучает с недобрым лицом на боковых тропах Кусково, и к нему направляются две русскоговорящих монашки; я знаю себе цену, как мужчине: она небольшая, но твердая Россия, подумал Седов это моя первая и последняя страна. Другой не будет. И на надо.
У монашек не зеленые глаза, но в их глазах полная ясность: под ногами им здесь все знакомо.
Небо для них, как скорлупа для ореха.
Одна подходит к Седову налегке, у другой в руках таз: Седов не знает с чем и для чего, но сейчас, похоже, его просветят, поскольку та, что с тазом, присаживается перед ним на колени, и с самоуважительной кротостью начинает развязывать ему шнурки на ботинках.
Что при этом чувствует Седов? Он пока еще не выбрал, чего же ему для нее и для себя, для нее! я о ней менее всего жалко: хулительного вопля или неискренних слов признательности.
Мне уже тридцать, женщины, сказал он, я и дерзал, и ненавидел, но всегда в меру. Стараясь не выводить свои поступки за границу приличий того времени, в котором я с вами и увиделся. Если бы у Седова были возможности, он бы подарил себе на первое мая спидометр космического корабля. А ты что тут, милая, надумала? Херню какую-нибудь?
Она улыбается. Уже избавив Седова и от второго ботинка снимает носок. Не красный. Довольно свежий.
Мы, молодой человек, сказала она, сейчас вам будем мыть ноги. По завету Спасителя нашего, за наши же грехи на крест взошедшего.
Насчет Спасителя в немаловажном разделе омовения ног Седов достаточно в курсе, но там, если он не ошибается, было тепло, а ныне уже зима: дикий минус на волю рвется.
Все это, нерешительно пробормотал Седов, для меня далеко не сюрприз. И постыдный срыв Искариота, и то, что Спасителю советовали возлюбить не всех, а лишь Своих сущих в мире. Но почему вы собираетесь мыть ноги не кому-нибудь, а именно мне?
Пока первая монашка засовывала его ноги в таз: дымящийся, Слава Богу, не ледяная вторая стояла перед Седовым не на коленях.
Людей-то здесь много, с уважительным поклоном сказала она, но мы из них всех предпочли самого злобного. Спаситель же нам не святых наставлять заповедовал.
Да, думает Седов, спасибо вам женщины: какие из вас злобу просто будят, а какие ее еще и замечают
Но ноги из предоставленного монашками таза он не вытаскивает.
Хорошо им в нем. Тепленько.
Времена года в моей голове. Меняются. Как добиваемый аскезой дровосек под лунной коркой.