«Сначала, пожалуй, не стоит» Корнилов заглянул в глазок. Бандерлог, как и было велено, послушно сидел на коробке.
Ты еще здесь? спросил Корнилов.
Ну
Знаешь, Бандерлог, мое отношение к жизни это мой щит иногда у меня не хватает сил, чтобы его приподнять, но оно тут ни причем. Тебе музыку поставить?
Гляди, дошутишься Эй, Корнилов!
Да будет тебе стесняться, попробуй сразу «Э-ге-ге-й!» проорать. Чтобы совсем, как в лесу.
Чего?
Открой, а?
Просится он ласково, но при этом излучает столько гамма-излучения из-за содержавшегося в потоке переизбытка воли еще более губительного что кажется, будто бы где-то неподалеку кучно взрываются сверхновые. «Лети, лети, самолет я остаюсь. С ними. Со своими. С родными У меня нет денег на билет» Корнилов снисходительно относится к глобальному размаху педерастии и борьбы с курением, и после мысли о человеке за дверь, он вспомнил увиденную им в позолоченном альбоме гравюру, на которой поиздержавшийся под Полтавой собственной кровью король Карл был плоско изображен в отливающей тщетным золотом погребальной короне. Вспомнил и с заботой за себя содрогнулся.
Предположим, я открою еще ничего не решив, протянул он. Но зачем это мне?
У меня к тебе дело есть.
Ко мне или на меня?
Точнее, предложение. Скорее, даже просьба.
Лучевая болезнь, пусть и затрагивавшая лишь клетки отвечающие за мораль, Корниловым как-то не предусматривалась из глины вылепив костер, забудь пугать им мрак степи. Сорвешься, если не сорвут ударом сабли с полпути.
Ну что поделаешь с тобой Давай уж, проходи.
Напыщенно перейдя линию входа, Бандерлог, не скрывавший того, что он весьма обрадован оказанным ему припадком безрассудства, направился прямиком на кухню. Там он выбрал самое большое яблоко и начал им жадно почавкивать.
Как сам, Корнилов? спросил участковый.
Дожуй сначала.
Подумаешь, какие нежности Ты сейчас где работаешь?
Подведя наскоро сколоченную, но имевшую на борту немалую свору мелкокалиберных пушек, бригантину к нейтрально цепляющему волну фрегату, Бандерлог наивно напросился на укрепление своей палубы подарочным набором из летящих туда с уже зажженными фитилями плотно спрессованных порохом и гвоздями бочек.
А я сейчас работаю? спросил Корнилов.
А я откуда знаю?
А я?
Что, а я?
Да ничего.
Вцепившись за поручень дымовой завесы единственной, что осталось после ухода под воду всех предметов тяжелее дыма Бандерлог каким-то чудом все же удержался от фатального погружения.
Что, ничего? тихо пробормотал он.
Совсем ничего, ответил Корнилов. Ну, в крайнем случае, почти совсем.
Но я.
Вдали вопят и стонут.
А я
Тебе рвет морду пенистое.
Бандерлог достал из кармана обрывки носового платка и попробовал ими усиленно растереться вовлекая его в корпоративную пучину, дым оберегающе рассеялся, но печальны были последствия для ему и им преданных.
Ладно, хватит об этом, сказал Бандерлог.
О чем?
Ну Об этом.
Корнилов негодующе нахмурился:
О каком таком этом? Мы что, ни одни?
Одни, одни У меня уже голова заболела.
Наверно, фуражка узкая. Ты бы ее снял, что ли.
Сняв довольно непрезентабельную фуражку, Бандерлог уставился на холодильник бывший изнутри против обыкновения не полым и так настойчиво, что Корнилову пришлось спросить:
Что это ты там высматриваешь?
Заискивающе улыбнувшись, Бандерлог кивнул хитрым глазом на одиноко стоявший в раковине хрустальный бокал:
У тебя кефир есть?
Есть, Бандерлог. У меня и интервью восточного ветра на какой-то кассете записано.
Тогда Плеснешь?
А почему бы и нет: помочь страждущему поступок, содержащий в себе некое подобие божественной прыти, в чем-то безусловно смягчающий уготованную тебе участь.
Плесну, сказал Корнилов. Но только с условием, что ты немедленно удалишься.
Бандерлог враждебно сник:
Ты хочешь, чтобы я ушел?
Честно говоря, в хит-параде моих желаний это занимает одно из первых мест.
Так, значит А я, между прочим, часто вспоминаю как мы играли в нашем дворе в футбол чаще всего в одной команде.
Главенствующий в этом воспоминании приторный либерализм мало что амнистировал.