Я так понимаю, вам не нравятся английские костюмы.
– Нет, синьор, – Риверре, как обычно, юмора не понял, – По‑моему, у них штанины слишком широкие.
Альвизе, протянув руку через стойку, чтобы открыть папку, совершенно случайно пихнул напарника локтем – может, чуть сильнее, чем следовало.
– Что‑нибудь еще, синьор?
– Да. Скажите, пока вы там были, вы не заметили никаких признаков присутствия дочери синьоры?
– А что, у синьоры и дочка есть? – это вступил Риверре.
– Поэтому я и спрашиваю. Были там хоть какие‑то следы ребенка? Книжки? Одежда?
Лица обоих отразили напряженнейшую работу мысли. Риверре завел глаза в космос, оказавшийся к нему, по‑видимому, значительно ближе, чем к прочим людям, а Альвизе уперся взглядом в пол, засунув обе руки в карманы форменных брюк. Прошла добрая минута, прежде чем оба ответили «Нет, синьор!» – в один голос, как будто долго репетировали.
– Вообще ничего?
И снова – каждый отыгрывает собственное амплуа, а следом – синхронное «Нет, синьор!».
– Вы говорили с экономкой, с бельгийкой?
При воспоминании о бельгийке Риверре закатил глаза, что следовало понимать в том смысле, что тратить время на эту сухую жердь, будь она хоть иностранка, значит тратить его впустую. Альвизе ограничился кратким:
– Да, синьор.
– А не говорила ли она вам чего‑нибудь, на ваш взгляд, важного?
Риверре уже набрал воздуха для ответа, но напарник успел раньше:
– Да она толком ничего и не сказала. Но у меня осталось впечатление, что она недолюбливает синьору.
Тут Риверре не утерпел и ввернул со зловещей улыбкой:
– Интересно, за что – ей‑то? – с ударением на «ей‑то».
Брунетти, осадив его холодным взглядом, обратился к Альвизе:
– А почему?
– Не знаю, ничего такого, на что бы можно пальцем показать.
Риверре позволил себе только фыркнуть– это продолжало сказываться действие холодного взгляда.
– Я хотел сказать, синьор, ничего конкретного, но такое впечатление, что в присутствии синьоры она держалась с нами как‑то натянуто. Она без синьоры‑то держалась натянуто, но все‑таки было какое‑то такое ощущение. Она становилась, ну не знаю, холоднее, что ли, при виде синьоры, а особенно при разговоре с ней.
– А когда он был, этот разговор?
– Когда мы только вошли. Мы спросили, ничего, мол, если мы посмотрим квартиру – ну, глянем на его вещи. А она нам как‑то так ответила – в смысле, синьора – вроде как не хочется ей этого. Но проходите, говорит, и зовет экономку – чтобы, значит, показала, где вещи. Так вот, когда они разговаривали, экономка держалась как‑то – холодно, что ли. А потом, с нами, она малость отошла. Не то чтобы потеплела – бельгийка, она бельгийка и есть – но с нами все‑таки она была получше, поласковей, что ли, чем с ней, с хозяйкой.
– Вы беседовали с синьорой после этого?
– Только перед самым уходом, синьор. Мы же бумаги прихватили. А ей это вроде как не понравилось. Так зыркнула, что мы сразу поняли. Испрашиваем, можно, мол, мы возьмем документы. Это полагается, синьор, – в правилах так прямо и записано.
– Я знаю, – спокойно проговорил Брунетти. – Что‑нибудь еще?
– Ага, – прорезался Риверре.
– Что же?
– Она не возражала, чтобы мы осмотрели одежду и шкафы. Отправила с нами экономку, сама даже не пошла. А вот когда мы пошли в другую комнату, где бумаги, тут она пошла с нами, а прислуге велела подождать за дверью. Ей совсем не хотелось, чтобы мы в них копались, синьор, в бумагах этих и документах.