Кажется, я... скоро уеду.Она извернулась в его руках и, роняя платок с плеч, сколь крепко могла, обнимала:- Ку-да-а?- Как куда? Мы - люди бездны. Мы исчезаем, откуда выплыли, - в лагерь, - рассудливо объяснял Глеб.- За что-о-оже?? - не словами, а стоном вышло из Симочки.Глеб смотрел близко и даже недоуменно в глаза этой некрасивой девушки, любовь которой так нечаянно, так без усилий заслужил. Она была захвачена его судьбою больше, чем он сам.- Можно было и остаться. Но в другой лаборатории. Мы все равно не были бы вместе.(Он так сейчас выговорил, будто именно из-за этого в кабинете Антона отказался. Но он выговорил механическим сочетанием звуков, как говорил и Вокодер. На самом деле таково было арестантское крайнее положение, что и перейдя в другую лабораторию, Глеб искал бы всего этого с женщиной, работающей рядом, и оставшись в Акустической - с любой другой женщиной, любого вида, назначенной работать за смежный стол вместо Симочки.) А она маленьким тельцем вся теснилась к нему и целовала.Эти минувшие недели, после первого поцелуя, - зачем было щадить Симочку, жалеть ее призрачное будущее счастье? Вряд ли найдет она жениха, все равно достанется кому-нибудь так. Сама идет в руки, и с таким испугом стучит у обоих... Перед тем, как нырнуть в лагеря, где уж этого ни за что не будет...- Мне жаль будет уехать... так... Я хотел бы увезти память о... о твоем... о твоей... Вообще оставить тебя... с ребенком...Она стремглав опустила пристыженное лицо и сопротивлялась его пальцам, пытавшимся вновь запрокинуть ей [79] голову.- Перепелочка... ну, не прячься... Ну, подними головку. Что ты замолчала? А ты - хочешь?Она вскинула голову и изглубока сказала:- Я буду вас ждать! Вам - {пять} осталось? - я буду вас пять лет ждать! А вы, когда освободитесь - вернетесь ко мне?Он этого не говорил. Она поворачивала так, будто у него нет жены. Она обязательно хотела замуж, долгоносенькая!Жена Глеба жила тут же, где-то в Москве. Где-то в Москве, но все равно, как если бы и на Марсе.А кроме Симочки на коленях и кроме жены на Марсе, еще были в письменном столе захороненные - его этюды о русской революции, забравшие столько труда, втянувшие лучшие мысли. Его первые нащупывающие формулировки.Ни клочка записей не выпускали с шарашки. Да и на обысках пересылок они могли дать ему только новый срок.И надо было солгать сейчас! Солгать, пообещать, как это всегда обещается. И тогда, уезжая, безопасно оставить написанное у Симочки.Но и во имя такой цели не было у него сил солгать перед глазами, смотревшими с надеждой.Убегая от тех глаз, от того вопроса, он стал целовать ее маленькие неокруглые плечи, оголенные из-под блузки его руками.- Ты меня как-то спрашивала, что я все пишу да пишу, - с затруднением сказал он.- А что? Что ты пишешь? - любопытливо спросила Симочка.Если б она не перебила, не спросила так жадно, - он бы, кажется, сейчас ей сам что-то рассказал. Но она с нетерпением спросила - и он насторожился. Он столько лет жил в мире, где протянуты были всюду хитрые незаметные проволочки мин, проволочки ко взрывателям.Вот эти доверчивые любящие глаза - они вполне могли работать на оперуполномоченного.Ведь с чего началось у них? Первый прикоснулся щекою не он - она. Так это могло быть подстроено!..[80] - Так, историческое, - ответил он. - Вообще историческое, из петровских времен... Но мне это дорого. Пока Антон меня не вышвырнет - я еще буду писать. А куда я все дену, уезжая?И подозрительно углубился глазами в ее глаза.Симочка покойно улыбалась:- Как - куда? Мне отдашь. Я сохраню. Пиши, милый. - И еще высматривала в нем: - Скажи, а твоя жена - очень красивая?Зазвонил индукторный полевой телефон, которым будка соединялась с лабораторией.