Она склонилась к доске, и восхищенный взгляд Филиппе Марии остановился на ее белоснежной, словно
выточенной из слоновой кости шее, а затем скользнул туда, где низкий вырез платья приоткрывал тугую грудь.
– Людям свойственно презирать то, чего они не понимают, – ответил ей Белларион.
– Еще бы тебе не защищать игру, в которой ты поднаторел, Белларион. Ты ведь так любишь демонстрировать свое мастерство и свои успехи.
– Мне кажется, это общая наша черта, синьора. Разве вы сами не наслаждаетесь властью, которую дает вам ваша красота?
Она взглянула на Филиппе Марию и спрятала глаза под тяжелыми веками.
– Белларион становится галантным, синьор принц, он даже обратил внимание на мою красоту.
– Он ведь не слепой, – осмелев, сказал толстяк, но в следующую секунду его лицо покрылось красными пятнами смущения.
Веки графини опустились еще ниже, так что ее длинные ресницы, казалось, коснулись самых щек.
– Эта игра очень полезна для принцев, – вмешался Джанджакомо. – Мне так говорил мессер Белларион.
– Он имел в виду, – ответил ему Филиппе Мария, – что она учит горькой морали: хотя государство и возглавляется принцем, но положение последнего
целиком и полностью зависит от его подданных, и сам по себе он не способен совершить больше, чем простая пешка.
– Восточный мудрец изобрел шахматы именно для того, чтобы объяснить правившему в его стране деспоту эту простую истину, – добавил Белларион.
– И самая сильная фигура на доске, как и в государстве, – ферзь, или, по другому, королева, символ женщины, – продолжил Филиппе Мария и вновь
взглянул на графиню.
– Верно! – рассмеялся Белларион. – Этот древний азиат хорошо знал мир!
Однако ему стало не до смеха, когда он стал замечать разгоравшуюся изо дня в день похоть в глазах графа Павии, когда тот смотрел на синьору
Беатриче, и ее явное удовлетворение оказываемым ей вниманием.
И однажды, застав ее в одиночестве в библиотеке, Белларион решил покончить с этим.
Он проковылял к огромному окну, возле которого она сидела, и, опершись на подоконник, выглянул наружу. Недавно прошедшие дожди смыли снег, после
них ударили морозы и земля покрылась жесткой коркой.
– Представляю, как холодно сейчас в лагере под Бергамо, – лениво произнес он, по своей привычке начиная издалека.
– Да, Фачино лучше было бы уйти на зимние квартиры.
– Это означало бы отказаться от всего, чего удалось достичь, и начать весной все сначала.
– С его подагрой и в его возрасте так наверняка оказалось бы лучше.
– Каждый возраст имеет свои минусы, мадонна. Не только пожилым требуется сострадание.
– Ты – неиссякаемый источник мудрости, Белларион. Ее запасов у тебя больше, чем у иного слюны, – язвительно отозвалась она. – Будь я твоим
биографом, Белларион, я назвала бы тебя в своих писаниях солдафоном мудрецом, или, скажем, философом в доспехах.
Опираясь на свой костыль, Белларион повернулся к ней и, внимательно посмотрев на нее, притворно вздохнул.
– Вы так прекрасны, мадонна.
– О Боже! – удивленно воскликнула она. – Неужели под оболочкой премудрого солдафона прячется обычный человек?
– Ваши нежные губы, мадонна, не созданы для колкостей.
– В самых изысканных фруктах, синьор, всегда присутствует привкус остроты. Какие же еще мои качества привлекли твое внимание?
– В отличие от других я умею обуздывать свое внимание и не устремляю голодный взор в сторону чужого пастбища.
Лицо, грудь и шея графини медленно залились краской.
Убедившись, что его поняли, он осторожно опустился в кресло и вытянул вперед свою поврежденную ногу, коленный сустав которой только только
начинал понемногу сгибаться.