Лазарь Соколовский - Раннее позднее стр 3.

Опять письмо без подписи О, боже! 
сама судьба, видать, гналась за ним.
Как ненавидел он все эти рожи,
за коими трусливый аноним!

Оскалился  в открытый бой когда бы!
Куда и ближний круг подозревал,
что Пушкин жизнь поставил из-за бабы
на кон судьбы. Какой смешной финал

Однако  время Разобрал бумаги:
журнал, черновики, блокнот, дневник,
взял чистый лист и пистолеты, шпаги
на нем марал  а план уже возник!

Нет, он не ревновал  какая ревность,
уж целый год он не был ей любим,
ушла из глаз мечта, из строк напевность 
все больше проза властвовала им.

Нет, он уже не тот настырный, пылкий
влюбленный юноша и опытный сатир,
вождь вакханалий, корифей бутылки,
лихой уездных барышень кумир.
Примчится, нашумит, накуролесит,
стихов напосвящает, эпиграмм:
 Среди просторов русских мир так тесен,
особенно в кругу прекрасных дам!..

Как мог он скромно подойти под ручку,
молчать, надувшись, изредка вздыхать,
взорваться вдруг, себе ж устроив взбучку,
неистово ночами обладать,

затем уйти, не вызвав неприязни,
оставшись другом, а в иной приезд
себя (в который раз!) подвергнуть казни:
 Откуда барышня?!
 Да из соседних мест

Все это отошло. Иные боли
морщинами на сердце залегли:
как убежать от цепкой царской воли?
как уберечь от сплетен Натали?

И вспомнилось:
 Он вами недоволен
и просит миром погасить раздор
сегодня же.
 Неужто я не волен
за честь свою вступиться, Бенкендорф!

 Ну, нет!  судил, кусая в злобе перья, 
я сам себе ответчик и истец!
Все рушилось: безденежье, безверье
и тот, в мундир обряженный, наглец

 Нет, государь!  подумалось.  Репризой
не разрешиться шуточке, пока
бьет кровь в груди!
И вот уж колкий вызов
строчит послушно нервная рука.

И я, поверенный случайный

Надежд и дум его живых,

Я буду дорожить, как тайной,

Печальным выраженьем их.

К утру прослышав о кончине,
весь день по городу бродил 
и вымер город, стал пустыней,
когда в нем Он уже не жил.

Толкались щеголи на Невском,
собрался свет на «Фигаро»
Все то же  слова молвить не с кем,
не то, чтоб вывернуть нутро.

И не успел, все ждал чего-то,
три раза уходил назад,
вот, думал, сладится работа,
который Пушкин будет рад.

Разминулись, не познакомясь,
сошлись, друг друга не видав, 
зачем?
Чтобы продолжить повесть
законности свобод и прав

быть подцензурным, подсудимым
И то  все лучше ль под замком,
чем, будучи любимцем мнимым,
от царской пули пасть ничком.

Да, царской! Он предпринял меры,
он обласкал, он оградил,
умело подтолкнул к барьеру,
когда терпеть не стало сил,
и кончено!..
С жандармом тайно
повозка двинется во тьму,
чтоб даже «подлый люд» кандальный
поклон не отдал бы ему,

чтоб развенчать в потомках память 
вот разве книги не в огонь
И Лермонтов скрипел зубами,
и ногти в кровь впились в ладонь!

Так было безотрадно больно
от скрытных этих похорон,
что он судьею стал крамольным,
сам в черный список занесен.

Домой! скорей домой!..
Той ночью
стал полем битвы кабинет,
отмщением без проволочки,
да что таиться  пал Поэт!

Так бить в тугие толпы сброда,
как нож, отточенным стихом!
Пройдет всего четыре года
 И мне вот так
 И Русь молчком

Такая тишь над этой раной,
что вопль немой не оборвать 
восточней сотого меридиана
ни памятников, ни курганов 
бессильно вытянулась гладь.

Вот здесь 37-й погиб,
38-й, 39-й,
тут сосланный 50-й,
когда кончался «перегиб».

И никого
Лишь редкий гость
застынет, память оживляя.
Все пусто, лишь трава седая
слезой пропитана насквозь.

Нигде цветка не уронить 
ни стен, ни нар, ни погребенья
Какое русское терпенье 
сперва смолчать, потом забыть!

Дитя медвежьего угла
так и заснуло под охраной
Здесь тоже родина была,
восточней сотого меридиана,

здесь та же боль и тот же хлеб,
и те же вехи верстовые,
и тот же перехлест судеб
в одной судьбе  в судьбе России.